Мертвый сезон в агентстве Глория

Обрыдла жизнь полковнику Довбне, обрыдла до такой степени, что хоть ложись и вой волком… Приезжал он домой поздно, молча проходил через всю квартиру, отделанную под евростандарт, в свой кабинет, где валился ничком на старый кожаный диван – единственное родительское наследство, по счастливой случайности не выброшенное супругой, и долго ворочался, не в силах заснуть.

Мысли постоянно были одни и те же – о сыновьях-офицерах, служивших в Таджикистане. Иногда снились Афган и Чечня, но это была какая-то фантастическая смесь искаженных лиц, стрельбы и погони, отчего он, просыпаясь в поту, уставал еще больше, чем от тяжелых собственных мыслей.

Однажды, перебирая старые фотографии, наткнулся на нечетко отпечанный снимок, сделанный бог весть когда, еще в Афгане. Огромный валун, а на его макушке уместились сразу несколько человек. С трудом, но разобрать можно: Валера Саргачев, Севка Голованов, Володя Демидов, Филя Агеев, Колька Свиридов и сам он, Тимофей Довбня. Нельзя сказать, что близко уж очень были знакомы, но разведка есть разведка, здесь вроде все свои.

Парней он позже встречал и в Чечне, под Урус-Мартаном. Но уже без Саргача, слух прошел, что получил он Героя, но уже посмертно. Встретился он с ребятами в Ставрополе, где ожидал решения своей судьбы, после того как послал по известному адресу бравого генерала, подписавшего постыдный мир. Парни сами пришли к нему в гостиничный номер, крепко пожали ему руку и выпили по стакану водяры. А расставаясь, кажется, Головач оставил ему свой московский телефон.

И вдруг Довбне пришла в голову совершенно здравая мысль: ведь именно они единственные во всем мире выслушают его и поймут. Могут, конечно, и не простить, но пусть хоть выслушают, дадут душу излить…

В тот раз звонить было уже поздно, шел второй час ночи. А на следующий день, дозвонившись, услышал милый женский голос, сказавший, что Всеволод Михайлович в настоящее время в командировке. Жена Головача поинтересовалась, кто звонит. Довбня представился старым товарищем Севы по Афгану и Чечне. Тогда женщина доверительно сказала, что вообще-то Сева за границей, а вот когда вернется, то обязательно ему позвонит, попросила продиктовать номер телефона. Он дал мобильный.

Прошла неделя, другая, и вот наконец вечером зазвонил мобильник.

– Тимофей? – услышал Довбня незнакомый голос.

– Я… – Полковник уже отвык от простецкого обращения к себе. – А кто мной интересуется?

– Головача не забыл? – рассмеялся Сева.

– Господи! Наконец-то… Приехал?

– Ты хотел встретиться? Или у тебя другие заботы, господин полковник? – с явной иронией спросил Головач.

– Тебе что-нибудь известно про меня? – насторожился Довбня.

– Достаточно, чтобы понять, что без крайней нужды ты не позвонишь. Ну рассказывай, в чем дело? – Голос Головача был, мягко говоря, прохладен. Да и разговор совсем не телефонный.

– Если разрешишь, я хотел бы подъехать…

– Валяй, Тимофей. Раз позвонил, адрес знаешь? Служба, поди, обеспечила?

– Угадал.

– Ну так приезжай. Жду.

На пороге квартиры полковника встретила стройная черноглазая женщина с косой на груди.

– Тимофей Поликарпович? Здравствуйте, проходите. Сева ждет вас.

– Вас зовут-то как, извините?

– Настей.

– Поди, казачьего роду-племени?

– Ставропольские мы, – улыбнулась Настя.

– Ну тогда позвольте вам вручить дары Кубани: фрукты тут всякие, – сказал Довбня, подавая ей тяжелый пакет из кремлевского буфета. – Я-то сам кубанский. Соседи, значит.

Из другой комнаты вышел Голованов, протянул руку:

– Привет. Заходи, поболтаем. Настенька, ты нас пока не беспокой.

В кабинете хозяина был накрыт маленький журнальный столик. Коньяк и закуска. Выпили за встречу.

– Так что тебе про меня известно, Сева? – тяжело вздохнув, спросил наконец Довбня.

– Взлетел ты высоко. В кремлевском кабинете сидишь. Большую и лохматую руку имеешь, поскольку нынче без нее никуда…

– Вот-вот, – опечалился Довбня. – Почти угадал… А ты, значит, в МУРе работал… И ребята ваши. Сейчас-то где?

– Да есть такая контора… Охраняем помаленьку. А ты, значит, справки наводил? Зачем? Позвонил бы.

– Я долго думал, Сева. Не решался, – покаялся Довбня.

– И решился наконец?

– Да. – Довбня потянулся за бутылкой, но Голованов остановил, положив ладонь на его руку:

– Я бы предпочел по-трезвому, Тимофей.

– Ну будь по-твоему. Хотя душа болит…

– Вот и облегчай по возможности.

И Довбня стал рассказывать. Все с самого начала. От приказа до приглашения в Кремль. Маркина помянул, который его до кремлевского кабинета поднял, не стал скрывать, что вынужден был в этой связи выполнять отдельные поручения Игоря Леонидовича, за что обзавелся «мерсом», «фольксвагеном» для жены, дачей в Жукове, новой квартирой в четыре комнаты…

– Но кому, Сева!

– Ты ж говорил, взрослые сыновья у тебя.

– Тимоха и Андрей. Старший – замнач заставы, младший – командир взвода разведки, оба служат в Таджикистане. Андрюха был ранен, даже не сообщил…

– Чего же ты его так обидел?

– Зимой прилетали в отпуск. Посмотрели на мою жизнь, на машины, на голубой бриллиант на материнской шее. Так не догуляли отпуска свои, улетели обратно, в Таджикистан…

– И никакого разговора не было?

– Был, – помолчав, сознался Довбня. – Тот еще разговорчик! Тимоха – парень прямой и резкий. Спрашивает: с каких доходов, батя? Я пошутил было: хочешь жить, умей вертеться. А они оба как уперлись в меня глазищами! Ну тут я и вскипел. Чего, говорю, шары вылупили? Глядите, как нормальные люди живут! А я для себя, что ли, стараюсь?! Для вас же, для детей ваших, а моих внуков… Словом, наговорил им всякого, теперь самому совестно. В подпитии был… Они ничего тогда не сказали. Просто ушли и не вернулись.

– Ты давно в Кремле сидишь?

– Да уж два года.

– «Мерс», «фольксваген», голубой бриллиант… И я бы полюбопытствовал: откуда?

– Вот я и пришел к тебе. Считай, покаяться…

– А чего ж так долго думал? Раньше мог навестить. Или только теперь очко заиграло?

– Да не в этом дело, Сева, – сморщился, как от боли, Довбня. – За свою шкуру я не трясусь. Да и тебе ли обвинять меня в трусости! Знаешь ведь не первый день… Просто почуял я, что дальше – край. Пропасть.