Богомол: игра с джокером

- Я буду не одна, - предупредила Мария Аркадьевна.

- С кем?

- С охранником. Из частной фирмы. Вы же понимаете, я не могу одна разъезжать с такой суммой.

- Частный охранник? Ладно, пусть будет, нам тоже интересно, чтобы наши денежки доехали до нас в целости и сохранности. Только предупредите его, чтоб не смел глупить.

После этого звонка не оставалось ничего другого, как принять план Федора. Марию Аркадьевну удалось убедить в необходимости действовать именно так, а не иначе. Когда её ознакомили с "послужным списком" похитителей и объяснили все обстоятельства дела, она признала правоту детективов и согласилась делать то, что ей скажут. Партнеры понимали, что это решение ей далось нелегко, - но держалась она молодцом и вызывала их неподдельное восхищение. Игорь извинился перед ней за то, что не сумел уберечь её от вмешательства официальных органов, и предложил вернуть деньги.

- Бросьте! - сказала она. - Я вижу, что вы делаете все возможное. Кто же знал, когда я обращалась к вам, - она горько улыбнулась, - что мы нарвемся на столь особый случай?

- Разумеется, в данных обстоятельствах вы повезете не настоящие деньги, а "куклу", - предупредил Игорь.

- Я это понимаю, - кивнула она.

Федор сначала не хотел допускать Игоря до участия в операции, считая, что и роль "охранника" должен исполнить его человек, но Игорь настоял.

И теперь... Андрей поглядел на часы. Половина одиннадцатого. Через полчаса все решится, так или иначе. Если все пройдет нормально - у них в руках будет один из членов банды, и они смогут выцарапать Грибова из лап похитителей. Остальное - дело Федора и его "ребят".

Нет, другого выхода у них и вправду не было... С этой мыслью Андрей и вошел в банк.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

"Мы трясемся в машине "скорой помощи", Васильич приоткрывает глаза.

- Макаров... - бормочет он.

- Похоже, он вас зовет, - говорит мне врач.

Но я-то понимаю, что Васильич имеет в виду: если милиция найдет нелегальный пистолет, то и ему будет плохо, и его семье, и всем друзьям. Я наклоняюсь к нему, слегка сжимаю его руку и говорю:

- Ошибся малость, Васильич. С тобой не Макаров, а Соловьев, - и сразу добавляю подчеркнутым таким тоном. - Все в порядке.

Он попытался улыбнуться - вроде, значит, понял, что пистолет у меня, и я его так заховаю, что никто никогда не найдет. Потом улыбка пропала, и он выдавил, еле губами шевеля:

- Нет... порядка... Порядка нет...

- Лежите и не разговаривайте, - говорит ему врач. - Вам это вредно.

Но Васильич что-то ещё сказать пытается. Врач его уговаривает, а Васильич все меня глазами ищет.

- Здесь я, - я наклонился к нему. - Говори, только тихо. Тебе сейчас голос напрягать нельзя.

- Позаботься... - говорит он. - Может, поживешь с ними...

Это, значит, он свою жену и дочку имеет в виду.

- Поживу, - отвечаю, - пока ты из больницы не выйдешь. Ни о чем не волнуйся.

Он опять улыбнулся - и притих наконец, расслабился.

Приехали мы в больницу, его сразу в реанимацию повезли, я в приемном коридорчике сижу. Полчаса проходит, час. Я сижу, от всего отключился, только картинки перед глазами мелькают. Вот мы в Азербайджане знакомимся, совсем молодыми, вот мы уже на севере, вот мы обедаем с ним два дня назад, вот я из пистолета стреляю и мы подначиваем друг друга, вот рождение его дочери Вальки обмываем, в Средней Азии это было, вот Валька растерзанная... Только картинки, яркие такие, и никаких мыслей. То есть, ничего, что можно было бы чувствами или мыслями назвать.

"Скорая помощь" ещё раз обернулась, Анастасию и Валюху привезла. Их, значит, тоже по разным палатам, в этом, как его, травматическом отделении. Анастасия меня увидела, ключи мне сунула, перед тем, как её дальше увели.

- Так и знала, что ты тут будешь... Последи за квартирой, пока мы не вернемся.

Я ничего ей в ответ сказать не успел, потому как её врачи торопили, чтобы, значит, уложить побыстрей. Может, оно и к лучшему, потому как что тут скажешь?

Сижу я дальше, времени не чувствую. Вечер наступает, за окном уже не солнце, а густая синь. Ну, зимние дни, они короткие. Тут врач идет, из реанимационного отделения. Я встаю, догоняю его "вковылялочку", как я вот эту свою хромую походку называю.

- Как там, - спрашиваю, - Васильич?

Врач в первый момент не понял, потом сообразил. Берет меня под локоток, усаживает на лавку.

- Вы садитесь, садитесь... Уж простите, что забыли о вас... А Феликс Васильевич Пигарев очень плох. Больше не приходил в сознание. Мы его на капельнице держим, но тут средства посерьезнее нужны, которых у нас нет. Мы с областной центральной больницей связались, завтра утром туда его переправим. Если, конечно, он эту ночь переживет.

- А что, может не пережить? - спрашиваю.

Врач, вижу, замялся.

- Да вы не бойтесь, говорите все как есть, - говорю я ему. - Я офицер по профессии, как и Васильич, мы с ним всякого насмотрелись, и товарищей хоронили, и нет тот у нас возраст, чтобы правды о смерти бояться...

- Что ж, - говорит врач, - не буду скрывать. Шансов, что он доживет до утра, очень мало, - поглядел на меня внимательно. - Вы где живете?

- Я, - говорю, - сам-то в Самаре, но эти дни буду жить здесь, за квартирой ихней следить.

- Хорошо, - говорит врач. - Подождите немного, я договорюсь, чтобы вас на "скорой" отвезли, а пока пойдемте, вас покормят. Вы ж тут, я гляжу, так целый день и просидели, ничего не емши.

- А к Васильичу пройти нельзя? - спрашиваю.

- Нет, никак нельзя, - качает он головой. - Так что вы спокойно домой езжайте, вам здесь торчать без толку.

Отводит он меня на кухню, говорит сестре-хозяйке:

- Надо бы, вот, человека накормить. Пошуруй ему, что там после больничного ужина осталось.

Ну, выдали мне тарелку мятой картошки с тушеной капустой и чаю стакан. Только я поел, шофер "скорой" заглядывает.

- Кому тут в район Лебедино?

- Мне, наверно, - отзываюсь.

- Тогда поехали быстрее. Срочный вызов в твой район, мы тебя как раз почти до дома довезем, в одном квартале ссодим.

Так что до дому я, можно сказать, с комфортом доехал.

Поднялся я на этаж, отпер дверь, свет в прихожей зажег. Как глянул заново дурно стало. Днем, в суматохе, я только мельком все видел, а сейчас основательно разглядел, какой погром в квартире учинили.

Ну, поставил я чайник на плиту, стал прибираться помаленьку. Что мог, в порядок привел. Кухонную посуду собрал, по местам разложил, осколки подмел, в комнате что по ящикам шкафов распихал, что в большой картонный ящик складывал - если не знал, на какое место убирать. Через часок попристойней стало. Телевизор хоть и опрокинут был, но, как ни странно, не разбился и работал. Я поставил его, включил, сел в кресло, программу "Время" смотрю. И так мне тошно на душе стало! Будто, знаете, одиночество меня обступает и за горло берет. И даже не одиночество, а вот такое ощущение злого дела, которое тут совершилось. Вынул я пистолет из сумки, сижу, поглаживаю его.

Неужели, думаю, я все это так оставлю?

И от этой мысли мне сразу полегчало. Будто сам Васильич мне на ухо шепнул: "Молодец, Григорьич, верно мыслишь!"

И тут звонок в дверь раздался. Я сперва пистолет хотел в сумку сунуть, а потом думаю: вдруг это дневные гости опять пожаловали? Сунул пистолет за пояс, свитер одернул, пиджак - под пиджаком и свитером незаметно, что у меня за пояс что-то заткнуто, а выхватить, я прикинул, успею быстрее, чем они меня избивать начнут. И пошел к двери.

- Кто там? - спрашиваю.

- Свои, - отвечает солидный голос. - Не бойтесь.

Я открываю дверь, вижу увесистого такого мужика средних лет, хорошо одетого. Он на меня глядит с изумлением и говорит:

- Эй, вы кто?

- Я-то, - отвечаю, - давний друг, Соловьев Михаил Григорьевич. А вот вы кто, позвольте полюбопытствовать?

- Я, - представляется, - Букин Владимир Егорович, директор местного завода резиновых изделий.