Богомол: игра с джокером

И устроились мы в хорошем таком тихом полуподвальчике возле площади Ногина. Едим горячую солянку из осетрины, и так ни о чем вроде беседуем. Потом я не выдерживаю и спрашиваю:

- Слушай, а почему ты все-таки меня от генерала Повара прикрыла? Ведь я понимаю, что он человек страшный, и за такое самоволие он тебе может голову оторвать. Стоило ли так рисковать ради старика?

- А ты не догадываешься, почему? - спрашивает, очередную свою пахитоску вытаскивая.

- Догадываюсь, - говорю со смешком. - Но ведь там, где служба и приказ - там все личные отношения побоку! У нас, случалось, люди с мужьями и женами разводились, когда им приказывали.

- Во-первых, я бы не развелась, - говорит. - Во-вторых, я не подчиняюсь никому, в том числе и Повару. В-третьих, Повар всегда на сто ходов вперед считает, и не удивлюсь, если он заранее просчитал, что я тебя прикрою и он якобы проиграет...

- "Якобы"? - хмурюсь. - Хочешь сказать, он только передо мной сделал вид, что потерпел поражение, а на самом деле и ты, и я сыграли в точности так, как ему надобно?

- Не исключено, - отвечает. - Его только Андрей сумел однажды перехитрить, да и то... - и пожимает плечами. - Может, у него такой расчет был: если на человека, который моим невольным напарником станет, мне будет наплевать, то, значит, никчемный человечишка, и его только в расход списывать, чтобы о лишнем не разболтался. И чтобы за все грехи и трупы только он посмертно отвечал... А если я его прикрывать начну - значит, человек ценный, и его можно ещё не раз использовать. В том числе, чтобы и меня через него опять из логова выманить, если понадобится...

- Гм... - говорю. - Выходит, когда полковник велел мне все на магнитофон рассказать, он этим предотвратил, чтобы генерал Повар меня вечно на крючке держал, как "ценный кадр", который отпереться не посмеет, если ему заново стрелять велеть?

- Выходит, так, - кивает. - А теперь четвертая причина, самая главная. Помнишь, как тебе показалось, что я в постели с Задавако побывала, прежде чем его убить?

- Помню, - киваю. - И что?

- В тот момент у тебя в глазах такая боль за меня появилась... Какую я никогда в своей жизни ни у одного человека не видела. За эту боль я бы на что хочешь ради тебя пошла! Ты мне вроде как отец стал, которого я почти не знала. И даже больше...

Я сижу, краснею от смущения, голову опустил. Всего-то и надо девке, чтобы, понимаешь, отца найти, и вся дурь выветриваться из неё начинает. Даже, чувствую, слезы в глазах, хотя в жизни почти никогда не плакал. Но собрался с собой и говорю ей бодро:

- Что ж, нарвалась на меня - теперь не избавишься. Я тебя буду и шкурить, и строгать как рубанком, чтобы ты человеком стала, так что терпи.

- Потерплю как-нибудь, - отвечает.

Вот... Дообедали мы с ней, вышли из ресторана - и она исчезла. Но я знаю, что она появится. Мы теперь с ней, так сказать, незримой веревочкой связаны, через любые расстояния. И к кому она прибежит поплакаться, как не ко мне? Ведь поплакаться порой всякой девке бывает надобно, даже такой, которая психованная и приучена кровь проливать, и сама на себя смотрит как на сплошной кусок льда. Лед подтает, понимаешь - и водица течет."