Пропавшие

Мне нужно было бежать от нее прочь, сесть в свою машину и навсегда уехать из Элмвью, но это оказалось неосуществимо, особенно учитывая состояние моего автомобиля, который по-прежнему нуждался во внимании со стороны Автомобильной ассоциации, чтобы прийти в движение. И мое нежелание объяснять, зачем я нахожусь на улице Шефердов и почему моя машина так долго стояла у их дома, теперь еще больше усилилось. Придется как-то выкручиваться. Кроме того, мне хотелось кое-что сказать Шефердам. У меня никогда не будет лучшей возможности. Все складывалось как по заказу.

Я миновала ворота и пошла по дорожке, ощущая, что полицейский наблюдает за мной из-за ветвей.

— Я хотела спросить, можно ли пообщаться с Шефердами. У меня не было возможности поговорить с ними о случившемся с Дженни, и… ну, просто мне очень хотелось бы.

Позади Вэлери в доме кто-то двигался, и я услышала негромкий разговор, но со своего места слов не разобрала. Вэлери посторонилась.

— Хорошо. Входите, Сара.

В прихожей я вдруг засмущалась и занялась поисками места, куда могла бы пристроить свой зонт, с которого текла вода, и повесить куртку. Здесь стоял сильный, до головной боли неприятный аромат лилий, но примешивавшийся запах застоявшейся воды давал понять, что они уже тронуты тлением. Я нашла, откуда шел запах — от затейливой аранжировки рядом с телефоном. Мясистые белые цветы пожухли, дойдя до стадии увядания, их лепестки вывернулись. Никто не потрудился снять целлофан, так и поставив их в вазу.

— Хотите чаю? — спросила Вэлери и, когда я кивнула, направилась в кухню, оставив меня в неведении, куда идти. Я оглянулась, осматриваясь, и замерла, когда повернулась к лестнице. На второй снизу ступеньке сидел Майкл Шеферд, пристроив руки на коленях. Повернув к себе ладони, он несколько секунд изучал их, потом безвольно опустил. Когда он посмотрел в мою сторону, меня снова поразили его угольно-черные глаза. Они все так же пылали беспощадным напряжением, но теперь это были последние языки пламени, почти догоревшего. Выглядел он измученным, но нисколько при этом не ослабевшим; самоуверенность и сила, которые я отметила раньше, переплавились в чистую решимость выстоять. Я снова поймала себя на мысли о своем отце, пытаясь понять, был ли он таким же сильным, как человек, сидящий передо мной, или же пал духом.

— Что вам нужно? — Его голос прозвучал хрипло, как будто в последнее время Шеферд больше молчал.

— Я хотела поговорить с вами и с миссис Шеферд, — с трудом сохраняя спокойствие, сдержанно произнесла я. — Я… ну, я, вероятно, лучше многих понимаю, что вы испытываете. И мне хотелось бы кое-что вам сказать. Мне кажется, вам следует это знать.

— В самом деле? — Тон его, лишенный любопытства, был, однако, оскорбительным, полным сарказма. Щеки у меня вспыхнули, и я прикусила губу. Он вздохнул, но поднялся. — Тогда давайте поговорим.

Я прошла за ним в гостиную, повсюду наблюдая признаки жестокого и безвозвратного крушения благополучной жизни, целью которой было все большее благосостояние и престиж. Везде, где можно, стояли и висели фотографии Дженни: на пони, в балетной пачке, в купальном костюме, — со всеми внешними атрибутами ребенка среднего класса, который ни в чем не знает нужды. Они дали ей все возможные преимущества, все мыслимые привилегии, которые могли иметь ее подруги по более зажиточному окружению. Я смотрела на фотографии, на улыбку Дженни и думала о том, что никто из нас ее не знал. Несмотря на все ставшее мне известным о ее тайной жизни, я нисколько в ней не разобралась. Я знала, что она сделала, но понять почему, не могла ни я, ни, полагаю, все остальные. Теперь у нас оставалась только ложь Дэнни Кина.

Дом, возможно, и располагался в весьма скромном пригороде, но тоже отражал безудержное стремление улучшить его вид. В какой-то момент основное помещение расширили, и нижний этаж стал почти в два раза больше дома, в котором я прожила всю свою жизнь. Двустворчатые стеклянные двери отделяли гостиную от столовой. Такие же двери вели в сад, где просматривалось патио с современной садовой мебелью и встроенным барбекю. Видневшаяся в открытую дверь кухня щеголяла дорогим оснащением: бытовые приборы кремового цвета, рабочие поверхности из черного мрамора. Главное место в гостиной занимал огромный телевизор — экран был настолько велик, что изображение искажалось. Звук включили, и диктор «Ская» с лицом, искаженным от усилия выглядеть серьезной и заинтересованной, чересчур старательно выговаривала слова, читая текст, который ей подсказывал телесуфлер. Напротив телевизора стоял большой диван, и на нем сидела миссис Шеферд, обхватив себя руками и невидящим взглядом уставившись на экран. Она не посмотрела в мою сторону, когда я вошла, и у меня появилась возможность заметить произошедшие в ней чрезвычайные перемены. Кожа вокруг носа и глаз пошла пятнами и воспалилась. Как и раньше, волосы безжизненно висели. Одетая в толстовку, джинсы и кроссовки, она давно лишилась своего некогда гламурного облика; одежда была функциональной, но висела на ней как на вешалке. Если Майкла Шеферда сжигал гнев, его жена, похоже, застыла в горе.

— Садитесь, — коротко бросил мне Шеферд, указывая на кресло, стоявшее под углом к дивану. Сам он сел рядом с женой и, взяв ее руку, так сильно сжал, что у миссис Шеферд побелели костяшки пальцев. Это вызвало у нее вскрик протеста, но успешно вывело из состояния задумчивости.

— Дайана, это… одна из учительниц Дженни. — Он тупо на меня посмотрел и приложил ладонь колбу. — Простите, я не помню вашего имени.

— Сара Финч. Я была у Дженни учительницей английского языка.

— И что же вы хотите нам сообщить?

Он спросил это с подозрением, даже возмущенно. Дайана Шеферд беспомощно смотрела на меня. Я выпрямилась в кресле, стиснув руки.

— Я пришла поговорить с вами, потому что… в общем, вот из-за этого.

Я показала на экран телевизора, где на фоне деревьев говорил корреспондент. По красной полосе внизу экрана бежал текст: «Полиция Суррея обнаружила останки рядом с железнодорожной насыпью… по сообщениям источников, это может быть школьник Чарли Барнс, считавшийся исчезнувшим с тысяча девятьсот девяносто второго года». Живое изображение сменилось стандартной фотографией Чарли, которую использовали все средства массовой информации: школьная фотография, на которой он обаятельно улыбается, глядя в камеру, глаза полны жизни. Я повернулась к Шефердам, которые непонимающе смотрели на экран.

— Чарли — это… то есть был… моим братом. Мне было восемь лет, когда он исчез. Сегодня утром полиция нашла его останки.

— Сожалею о вашей потере.

Майкл Шеферд так стиснул зубы, что едва выговорил эти слова.

— Дело в том, что его убил отец Дэнни Кина. — Я знала, это имя обострит их внимание. Предстояла самая трудная часть. — Когда Дженни исчезла, все это снова ко мне вернулось. Я… я с самого начала оказалась в это вовлечена. На самом деле это я нашла Дженни в лесу… вы, наверное, уже об этом знаете.

Супруги пристально смотрели на меня. Дайана казалась ошеломленной, у нее даже слегка приоткрылся рот. Ее муж хмурился, и я не могла понять почему.

— Конечно, я помню. Вы постоянно путались под ногами, — наконец сказал он.

— Чай! — Стуча каблуками, из кухни появилась Вэлери с подносом, уставленным кружками. — Я не знала, пьете ли вы с сахаром, Сара, поэтому он на подносе, и молоко там же, возьмете сами. Как любите вы оба, я помню.

И она неловко хихикнула, наклоняясь, чтобы Шеферды взяли свои кружки. На подносе остались две, и у меня упало сердце, когда я поняла, что Вэлери собирается к нам присоединиться. Майкл Шеферд тоже обратил на это внимание и вмешался, не дав Вэлери сесть:

— Мне кажется, нам лучше поговорить втроем, Вэл. Вы можете оставить нас на несколько минут?

— Разумеется. — У нее вспыхнули щеки. — Я буду на кухне, если понадоблюсь.

Она удалилась с высоко поднятой головой и со своей кружкой. Вэлери нисколько мне не нравилась, ничуточки, но мне стало немножко жаль ее: чего она предполагала здесь добиться, кроме как без конца заваривать чай? Они ждали сообщения о признании, поняла я, и оно могло поступить в любой момент, и мне пришло в голову, что Шефердам крайне необходимо остаться вдвоем.