Тайна забытого дела

— Наверно, на станции…

— Пойдемте. — И подполковник, повернувшись спиной к месту убийства, неторопливо зашагал к станционным строениям.

Суббота покорно побрел следом за ним.

— А если, вспомнив о соображении по поводу тени человека, которого выхватывает из темноты прожектор, мы все-таки предположим, что Гущак был один, а «вторым» была его тень? Что скажете на это, Валентин Николаевич? — спросил Коваль, оборачиваясь к следователю.

Суббота ответил не сразу. Кажется, подполковник берет под сомнение не только заключение судмедэксперта, но и всю его работу.

— Не думаю, — произнес он наконец. — Можно, конечно, еще раз допросить машиниста. Но вряд ли удастся опровергнуть заключение о прижизненном ударе по голове. Именно — ударе! Кто же ударил старика, если он был «один»? Кто убийца? В таком случае искомая неизвестная величина вообще становится объектом фантастики, а не реальности.

Коваль остановился и бросил на следователя испытующий взгляд:

— А вы пробовали фантазировать? Относительно этой самой искомой неизвестной величины?

Суббота помолчал немного. А потом пробормотал что-то о сроках расследования, известных и подполковнику Ковалю, и о том, что, имея доказательства, которые изобличают молодого Гущака, он не счел нужным отвлекать внимание на произвольные предположения.

То, что говорил Суббота, было правильно с точки зрения учебника криминалистики. Но подполковник только поморщился в ответ.

— Перед нами более широкое поле деятельности, чем одна версия. — Коваль сказал «перед нами», а не «перед вами», чтобы не задевать самолюбия молодого следователя. — Но ведь следствие и сыск — это творчество, а значит, и фантазия.

— Фантастика — это романы, Дмитрий Иванович! Если следствие начнет фантазировать, до чего же оно дойдет?!

— Я сказал «фантазия», а не «фантастика», — спокойно возразил Коваль. — Кстати, знаете, что писал о воображении, то есть о способности фантазировать, Эйнштейн? Что полет человеческого воображения для науки важнее, чем конкретные знания, потому что знания — ограничены, а воображение охватывает все на свете, стимулирует прогресс и является источником его эволюции. Точнее, по его мнению, воображение — это реальный фактор научного исследования. Мне кажется, он прав. Ну, а в нашем случае мы пока что будем исходить из ваших соображений: якобы у старика Гущака в нашей стране не было никого, кроме родственников, к которым он приехал. Ни давних знакомых, ни когдатошних друзей. Тогда и на самом деле останется у нас одна версия. Пусть будет так.

— Не в Канаду же нам ехать по следам старика! Там было у него, конечно, какое-то окружение. Но не думаю, что он бежал сюда от преследования мафии, которая следом за ним проникла к нам, чтобы рассчитаться со своей жертвой!

— Гм… А хотя бы и в Канаду! Да у вас прекрасная фантазия, Валентин Николаевич! — усмехнулся Коваль. — А то я уж, грешным делом, подумал… Ну ладно, — примирительно закончил он. — В Канаду, пожалуй, все-таки не поедем. Вернемтесь-ка сейчас лучше в Киев. Лейтенант Андрейко занят, выполняет ваше задание, и я сам завтра свяжусь с ОВИРом [1], просмотрю документы, касающиеся репатриации Гущака. А сегодня я хотел бы поговорить с его внуком.

Коваль вернул Субботе рисунок, давая этим понять, что заканчивает служебные разговоры, и бодро — куда только девалась усталость! — зашагал к киоску с водой и мороженым, который маячил у стены станционного здания.

4

Василий Гущак вошел в кабинет Коваля, наклонив голову и исподлобья разглядывая обстановку, казенную, но не такую простую, как в комнате, где допрашивал его следователь Суббота. Он увидел широкий, светлого дерева стол, несколько стульев у стены и один — за столом, шкафы с папками. А у стола стояло, по-видимому предназначенное для посетителей, старомодное, но роскошное кожаное кресло.

Единственное, что портило общий вид кабинета и вместе с тем в некотором смысле понравилось Василию (если вообще в милиции что-то может нравиться), это допотопный железный сейф с чернильными кляксами на коричневых стенках и следами пластилина на дверце. Точно такой же сейф Василий видел у следователя, и он словно возвращал парня в уже ставшую для него привычной атмосферу допроса, помогал держаться в постепенно выработавшейся манере поведения.

Их взгляды встретились. И Василий невольно отвернулся — столько было стремительной энергии в немного поблекших глазах хозяина кабинета.

Когда Василий снова взглянул на него, этот человек доброжелательно улыбался.

«Что за игра в кошки-мышки!» — зло подумал парень, решив, что новый следователь, за которого он принял Коваля, пытается искусственно создать непринужденную обстановку, располагающую к откровенности.

Затем он немного успокоился, обратив внимание на погоны Коваля. Подполковничьи звезды на двух просветах и весь облик немолодого офицера с седыми висками вызывали чувство уважения. Василий недавно вернулся из армии и еще не забыл, что такое подполковник. Помнил и то, чем старше начальник, тем проще он держится с солдатом.

— Садитесь, — подполковник указал на кресло.

Подтянув брюки, которые раньше были узковаты, а теперь — без пояса — как это раздражало и унижало Василия! — словно стали шире, молодой Гущак сел. Кресло приняло его в свои ласковые объятия, и Василий подумал, что, наверно, оно стоит здесь специально для того, чтобы размагничивать волю допрашиваемых.

От этой мысли в его сердце снова вспыхнула враждебность, и он отвел взгляд в сторону.

Коваль сел не за стол, а рядом с Василием.

— Познакомимся. Подполковник Коваль.

— Зачем нам знакомиться? С протоколами допросов вы, наверно, знакомы. А больше по этому делу добавить не могу ничего.

— Не надо сразу становиться в позу, — дружелюбно заметил Коваль, не сводя с парня пристального взгляда. — Вы, я вижу, наизусть уже знаете некоторые протокольные формулировки. Но официальный лексикон оставим в стороне. Давайте попросту поговорим.

— Я привык говорить «товарищ подполковник», а «попросту» выходит «гражданин». Так, что ли?

— Когда демобилизовались? — Коваль сделал вид, что не замечает озлобленности парня.

— Прошлой осенью.

— В каких служили войсках?

— В ракетных.

— Стратегического действия?

Василий Гущак поднял голову, и Коваль увидел его нахмуренный лоб, сдвинутые на переносице густые брови, сжатые губы. «Типичный холерик, — подумал подполковник, — вспыльчивый, подозрительный, упрямый, бурно реагирует на малейшую несправедливость, даже кажущуюся. Но за всем этим упрямством и грубостью, возможно, кроется обыкновенная слабохарактерность».

— Ракеты стратегического действия?

— Я присягу принимал.

Коваль улыбнулся.

— Правильно. А дедушке своему тоже не рассказывали?

— Нет.

— И он не интересовался?

— Нет.

— А чем интересовался?

Василий пожал плечами.

— Меня Дмитрием Ивановичем зовут. Дмитрий Иванович Коваль.

Василий понял подполковника. Его мрачное, насупленное лицо немного Посветлело.

— Можете меня так называть — по имени и отчеству. — Подполковник встал, обошел стол, открыл ящик, достал пачку «Беломора». — Курите?

— Нет.

Коваль закурил папиросу и пустил дым вверх, чтобы не «задымить» некурящего Василия Гущака.

— В вашей семье не ждали приезда дедушки Андрея?

— Я даже не знал, что он существует.

— А мать?

— Она мне когда-то говорила, что дедушка еще в молодости уехал за границу. И там вроде бы без вести пропал.

— А зачем уехал? На заработки? Или сбежал?

Василий отвел глаза:

— Какая-то забытая история. Подробностей не знаю.

— И дедушка ничего не рассказывал?

— Нет.

— Не интересовались?

— Спрашивал. Он только отмахнулся: «В другой раз».

Коваль задумчиво стряхнул пепел.

— Но хоть что-то он все-таки рассказывал о своей молодости?