Тайна забытого дела

Все это издавна имело свой смысл. В то время, как само это здание — угрюмое и мрачное и снаружи и изнутри — как бы напоминало каждому входящему о неотвратимости наказания, липы под окнами не давали узнику, которого вели на прогулку или на допрос, забыть, как прекрасен мир и как ужасно подземелье, от которого он может избавиться, если покорится воле следователя.

— Молчание — не лучший способ защиты, — повторил Суббота, возвращаясь мыслями к реальной действительности.

— А вы сперва докажите мою вину и объясните, на каком основании держите меня здесь как преступника.

«Ого! — с каким-то почти злорадным удовлетворением подумал следователь. — Презумпция невиновности!.. Просвещенный малый!» И ощутил приятный охотничий холодок в сердце — ведь гораздо интереснее иметь дело с сильным противником, особенно если он уверен в своей неуязвимости.

— А если я докажу, что вас не было в городе и что вы ездили вместе с дедом в Лесную? Будете защищаться? Или признаетесь?

Суббота придвинул ближе к себе стопку бумаги, взял ручку и под приятное шелестенье вентилятора начал писать протокол.

— Конечно…

Запал у Василия Гущака исчез. Он устал: и жара, и бессонная ночь, и нервное напряжение — все сразу навалилось на него. Хотелось, чтобы скорее закончился допрос, чтобы этот настырный белобрысый человек с острым и въедливым взглядом наконец понял, что подозревает его ошибочно. Чтобы отпустил домой, где ждет его убитая горем мать. Ее не так печалит гибель свекра — чужого для нее человека, которого раньше она никогда и не видела и который свалился на них как снег на голову и принес беду, — как то, что забрали сына. Василий любит и жалеет ее, но даже и ей не может он все рассказать. А этот наивный следователь пытается его «расколоть».

И зачем он только приехал, этот канадский дед! Что-то темное было в его биографии. Мать говорила, что был он то ли уголовником, то ли воевал против красных и погиб в бою. Василий постеснялся расспрашивать гостя, и тайна так и ушла с ним вместе. Отец, наверно, что-то знал, но умер, когда было Василию пять лет.

— Итак, вы бродили по городу, как человек-невидимка? Вас не видел никто. Пока в одиннадцать не встретили Лесю Скорик.

В голосе следователя слышалась ирония. Василия это не задело. Ему было это безразлично. Его мучила мысль о Лесе. Поймет ли она? Сможет ли простить?

Суббота решил, что настал тот кульминационный момент допроса, когда, предъявив Гущаку вещественное доказательство, он сможет наконец сломить сопротивление студента. Следователь выдвинул ящик и молча положил на стол лист бумаги, к которому был приколот голубоватый прямоугольничек.

Василий смотрел в это время куда-то в сторону, кажется, на сейф, стоявший в углу.

— Что это? — спросил Суббота, привлекая его внимание. — Взгляните!

Василий не сразу понял, что именно показывает ему следователь.

— Билет… — ответил он еле слышно.

Суббота почувствовал, как от волнения кровь прихлынула к лицу. Сейчас, сейчас все будет решено.

— Биле-е-т! — так же тихо, почти шепотом протянул следователь и мелко задрожал, но, взяв себя в руки, добавил: — Железнодорожный…

Ему неожиданно вспомнился следователь Порфирий Петрович из «Преступления и наказания» Достоевского, который говорил Раскольникову:

«— Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, — решился, да как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории…»

— А билетик-то до Лесной! И дата, кажется, та самая… — сказал Валентин Суббота тоном Порфирия Петровича.

Он следил, как судорожно пытался студент Рущак проглотить застрявший в горле комок. В следующее мгновенье смуглое лицо Гущака покраснело и Василий совсем низко опустил голову.

— Да вы не прячьте глаза, не прячьте! Смотрите сюда! Нам с вами хорошо надо на все посматривать, чтобы не ошибиться. В нашем деле ошибка кровью пахнет… Так, билетик, значит, ваш? Признаете?

И опять мелькнул в памяти Порфирий Петрович, изобличающий Раскольникова: «— Ну, да это, положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный».

— Билетик у вас в доме найден, в мусоре… При втором обыске… С понятыми, вот и протокольчик… Волновались вы и разорвали его на мелкие клочки. Эксперты еле собрали, да вот — наклеили. Так что ни к чему ваши детские хитрости. Только сами себе хуже делаете. Сразу раскаялись бы — и отношение к вам было бы другим. А так за преднамеренность преступления отвечать придется, и за попытку следы замести. Впрочем, покаяться и сейчас еще не поздно. Так что же, билетик-то — ваш?

— Возможно, — выдохнул Гущак, успевший немного оправиться от замешательства.

— Нет, не «возможно», а точно!

«— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он, несколько помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести наоткрытую».

— Билет я не рвал, — твердо произнес Гущак.

— Что? Ну, знаете ли, это уже слишком!

Заявление Гущака было таким неожиданным, что Суббота сразу сбился с того внутреннего ритма допроса, благодаря которому он, казалось, шаг за шагом вел Гущака к признанию.

— Ну, зачем ты это сделал?! Зачем дедушку убил? Нужно тебе было его добро… — заговорил Суббота, уже не выдерживая следовательского тона и незаметно для самого себя перейдя на «ты». — Вся жизнь впереди была! А теперь… — Он вздохнул, словно и себя считая виноватым в том, что вот нашелся такой человек…

— Я не убивал. Не надо так говорить, — словно отталкиваясь от следователя и от его беспощадных слов, взмахнул руками Гущак. — А с билетом я объясню, я все объясню вам, — заторопился он. — Понимаете… Взял я один билет, проводил деда до поезда, посадил в вагон…

«— Это не я убил, — прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

— Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, — строго и убежденно прошептал Порфирий».

— Вы, и больше некому, — невольно вырвалось у следователя, но он тут же спохватился и сказал: — Продолжайте.

— Посадил в вагон, а уже когда вернулся на вокзал, у меня вдруг сердце забилось тревожно. Думаю, не надо было слушать его, куда же это он, на ночь глядя, один!.. Какое-то сомнение закралось.

— Подозрение, — уточнил Суббота.

— Да, подозрение, — согласился Василий. — Бросился я к кассе, взял и себе билет, думаю, поеду в другом вагоне, а назад — уже вместе с ним. Выбежал на платформу, а электричка перед самым носом отошла. Тогда я и вернулся в город.

Следователь не возражал. Он придвинул поближе к себе протокол обыска с наклеенным на бумагу билетом, прижал его локтем и записал показания Василия.

— Так, так. Хорошо. Продолжайте.

Но парень снова умолк.

— Как-то странно у вас получается, — поднял голову от бумаг Суббота. — Одни только запоздалые реакции. Пришло в голову, что нельзя деда одного пускать — но поздно, побежал на электричку — опоздал, на свидание — тоже вовремя не успел.

— Почему же? Мы так и договаривались: на одиннадцать часов, приблизительно к этому времени у нее собрание должно было кончиться. Я даже минут на десять раньше к институту подошел.

— В восемнадцать двадцать освободились, а засвидетельствовать алиби ваша знакомая может только с двадцати трех. Что же вы делали в городе почти пять часов, гражданин невидимка? Андрей Гущак был убит приблизительно в двадцать один пятьдесят. Когда стемнело. Через двадцать минут со станции «Лесная» отошел поезд, которым вы возвратились в город.