Дело № 306. Волк. Вор-невидимка

Я встал, заглянул в шкаф и ахнул: на его полках лежали всевозможные сломанные, разрезанные, выпотрошенные вещи. В них прятали и пытались контрабандой вывезти золотые слитки, монеты царской чеканки, платину, опий, корень женьшень, старинные иконы, драгоценные камни, уникальные ювелирные изделия, советские деньги…

Все эти предметы прячут в самые невинные вещи: в игрушки, елочные свечи, футбольные мячи, в консервные коробки и банки с сохраненной фабричной упаковкой, во флаконы косметики, тюбики лекарств; в вырезанные гнезда в страницах книги, мундштуки папирос, чемоданы и жестянки с двойным дном, в дутые пуговицы, грецкие орехи, шоколадные конфеты…

— Все уловки не перечислишь, — сказал «Антон Павлович». — Вот, попробуй, подними этот шерстяной жилет.

Я пытался это сделать, но не смог: шутка ли, в нем было двадцать четыре килограмма — контрабандист зашил в жилет пластинки «победита», сверхпрочной стали для резцов. Но только подумать! Он вез еще тридцать шесть килограммов драгоценных оленьих пантов, которые, придя в купе, засунул через отверстие репродуктора между двойными стенами вагона. В общем собрался тайком увезти шестьдесят килограммов запрещенных к вывозу предметов.

Он хотел обворовать государство на десятки тысяч золотых рублей!

— Что же иностранные контрабандисты ввозят к нам?

— Одежду, белье, чулки, жевательную резинку якобы для личного пользования. А затем сбывают это барахло и приобретают подлинные ценности.

— Вероятно, они уверены, что нам, как во время гражданской войны, нечего надеть?

— Конечно! Недавно одна пожилая американка привезла семь сундуков с вещами для своих родственников. Мы вызвали их и открыли сундуки. Это был сплошной утиль! Родственники так хохотали, что сбежались работники таможни. А потом мы сожгли все семь антисанитарных сундуков!

— Ну, это не контрабандистка. Просто оболваненная антисоветской пропагандой старуха, — заметил я.

— Конечно, — согласился «Антон Павлович». — Но все же много курьезов. Этой зимой уезжала одна прекрасная дама. В купе было тепло, а она сидела, не снимая с себя норковое манто, и пот с нее катился ручьями. Что за причуды? На границе инспектор-женщина предложила ей снять манто, чтобы проверить, не везет ли она чего-нибудь за подкладкой. Дама сняла. На ней была только шелковая рубашка и чулки. Выяснили, что четыре чемодана привезенных ею личных вещей и все, что было на ней, она распродала, а на вырученные деньги купила, по ее заявлению, «дивную меховую мечту». По ее расчетам, это оказалось дешевле, чем приобрести такую шубу у себя за границей. Так и поехала домой: в шубе и белье!

— Кто помогает иностранцам распродавать вещи? — спросил я.

— Фарцовщики! Вот приходи во вторник в два часа. Я буду беседовать с Лордом. Только не думай, что он принадлежит к аристократическому семейству Англии, — засмеялся «Антон Павлович» и закрыл шкаф. — Должен сказать, что любителей темных сделок, покупающих ношеные заграничные тряпки в подворотнях, становится все меньше. Во-первых, в наших государственных магазинах появилось много разнообразных импортных товаров. Во-вторых, наша легкая промышленность стала лучше работать. Некоторые наши товары, например, часы, фото- и киноаппараты, транзисторы, меха, художественные изделия народного искусства и другие, пользуются огромным успехом у иностранцев. И мы говорим: пожалуйста, приходите, покупайте, увозите домой! Но только честно, законно обменяв в Госбанке свои деньги на наши. «Черного рынка» мы у себя не допустим. Вывозить ценности в обмен на ношеные джинсы и жевательную резинку не позволим и будем беспощадно бороться с этим!

Я напомнил «Антону Павловичу», зачем пришел. И он, взяв у меня книгу Лемана, вышел из кабинета. Минут через десять он вернулся и сказал:

— Мы кое-что предпримем. Но предупреждаю, надежды немного! Впрочем, посмотрим. Звони и заходи.

Однако мои дальнейшие поиски отняли у меня все свободное время, и я не смог в ближайшие дни заехать к «Антону Павловичу».

Вечером мне позвонил по телефону любитель канареек Константин Егорович. Захлебываясь от радости, он сказал, что архитектор Савватеев примет его на следующей неделе «по неотложному делу» и он, комендант, будет обязан мне «по гроб жизни». Вот тут я и спросил его: кто теперь занимается с учениками Андрея Яковлевича. Комендант объяснил, что они недавно вернулись из поездки в Клин и из-за болезни Золотницкого пока трудятся в разных цехах. Я попросил коменданта приготовить список учеников с указанием цеха, где и кто из них работает.

На следующий день я заехал к Константину Егоровичу и взял у него список учеников. Мне предстояло поговорить с четырнадцатью ребятами и еще с двумя, которые ушли на фабрику смычковых инструментов. Между прочим, комендант сообщил, что в тот день, когда я обнаружил в платяном шкафу красный портфель, он перенес все музыкальные инструменты заказчиков из мастерской в соседнюю комнату и сам выдает их по квитанциям. На дверь мастерской снова наложены сургучные печати, ключи же от мастерской и медная печать хранятся у него, коменданта, в металлическом ящике.

Я начал разговаривать с учениками. На мои вопросы они отвечали почти одно и то же, и описывать каждую встречу не стоит. Только двое из них заинтересовали меня, сын судового плотника Иван Ротов — золотоволосый паренек со светло-голубыми глазами, курносый, в обтягивающей его худую фигуру тельняшке и вельветовых зеленых брюках чем-то напоминавший подсолнух в цвету. И его неразлучный дружок — сын контрабасиста Володя Суслов. Из-за густых черных волос и глаз, словно угольки, горбатого носа и вечного черного свитера его прозвали в столярном цехе галчонком.

Оба они, как и остальные ученики, очень любили Андрея Яковлевича Золотницкого, несмотря на его ворчливость. Мастер не только учит работать и поправляет их ошибки, но еще находит время потолковать с ними о мастерах итальянской и русской скрипок, об их жизни, о своем трудном пути художника-умельца. Ребята очень обрадовались, когда их учитель получил первую премию на конкурсе смычковых инструментов. Да, конечно, старый мастер любил поворчать, иногда подолгу бранил за промахи в работе, а другой раз неожиданно на полуфразе хватался за сердце. Тогда они, ученики, давали Андрею Яковлевичу нитроглицерин или валидол, укладывали его на диванчик и, чтобы не шуметь, потихоньку отправлялись в буфет или выбегали на улицу.

Значит, в это время в мастерскую мог войти кто хотел? О, нет! Ученики составили расписание дежурств, и двое из них всегда оставались или возле двери мастерской, или прогуливались неподалеку от нее по коридору. И никто из посетителей или сотрудников тогда не мог войти в мастерскую? Нет! Они, дежурные, останавливали любого, кто брался за ручку двери, и просили немного подождать. Мастер просыпался, приоткрывал дверь и кричал: «Опять разбежались, хунхузы!» или: «Устроили себе праздник Пимена-гулимана и лентяя преподобного!»

А не могли эти дежурные тоже уйти куда-нибудь? Нет! Их проверяли товарищи и, если заставали далеко от мастерской, давали взбучку. Ведь за дверью были не только ценные музыкальные инструменты, но в платяном шкафу еще висела одежда учеников: перед работой они снимали свои костюмы и надевали синие халаты с фартуками.

А они, Иван и Володя, были в мастерской тридцатого декабря? Нет! Тридцатого с поездом девять десять утра они выехали «передовыми» в Клин, чтобы договориться насчет общежития. А правда ли говорят, что вот они, дружки, дежурили двадцать девятого декабря днем? Володя вытащил из кармана записную книжку в синем переплете, полистал и подтвердил, что так и было. Не вспомнят ли ребята, кто приходил в этот день в мастерскую? Только они приступили к работе, приехал архитектор Савватеев, привез для ремонта скрипку из своей коллекции. И Андрей Яковлевич, посмотрев ее, сказал, что к тридцатому все будет готово. Потом приходили заказчики за починенными инструментами, приезжал кинорежиссер Разумов со своей невестой-скрипачкой и приглашал Андрея Яковлевича к себе в новогодний день — послушать игру невесты и убедиться, какая у нее отвратительная скрипка. Мастер сказал, что в день Нового года поедет с внуком в цирк, и предложил привезти скрипку в мастерскую тридцатого декабря.