Горячие деньги

– Пока все они дают показания, я увезу отсюда отца.

– Дом… – начал было Малкольм.

– Я позабочусь о доме позже. Мы сию же минуту уедем отсюда. Инспектор, вы не одолжите нам на время машину? Иначе нам придется добираться на такси или автобусе.

– Конечно, я пошлю с вами полицейскую машину, – сказал Эйл.

– Прекрасно. Тогда… э-э-э… пусть только довезут отца до железнодорожной станции. А я пока останусь.

– Хорошо.

Малкольму я сказал:

– Отправляйся в Лондон, туда, где мы сегодня ночевали. Зарегистрируйся под тем же именем. Никому не звони. Ради Бога, не говори никому, где ты будешь.

– Ты чертовски самонадеян.

– Да. Но тебе лучше сейчас послушаться меня.

Малкольм печально глянул на меня, бросил окурок в пепельницу и поднялся. Красное одеяло соскользнуло на пол.

– Где вас можно будет найти? – спросил Эйл.

– Не отвечай, – быстро сказал я.

Малкольм посмотрел на меня, потом на старшего инспектора.

– Ян будет знать, где я. Если он не хочет вам говорить, пусть не говорит. Жервез когда-то пытался вытрясти из него кое-какие сведения, и у него ничего не вышло. У Яна до сих пор, наверное, остались шрамы… – Отец повернулся ко мне: – Правда?

– Малкольм! – возмутился я.

Малкольм сказал инспектору:

– Я отлупил тогда негодника Жервеза, но ничего не забыл.

– И он никогда мне этого не простит, – сказал я.

– Прощать тебя? За что? Ты на него не ябедничал. Это Сирена рассказала. Она была слишком маленькой и не понимала, что ей довелось увидеть. А Жервез вел себя как настоящий мерзавец.

– Иди. Мы попусту теряем время, – сказал я.

Инспектор проводил нас на улицу и объяснил водителю, куда нужно отвезти Малкольма.

– Я приеду на машине, когда доберусь до нее. Не ходи в магазин, я куплю все, что нужно, сам. Прошу тебя, будь очень осторожен, – сказал я отцу.

– Обещаю, – сказал Малкольм, но его обещаниям я не очень-то доверял. Он уехал в полицейской машине, а я постоял еще немного на стоянке возле участка, проводил его взглядом и убедился, что никто из семьи не заметил, куда он уехал, и не последовал за ним.

Эйл ничего не сказал, только жестом пригласил меня обратно в свой кабинет. Там он положил передо мной небольшой список солидных компаний, занимающихся ремонтом и восстановлением зданий, и предложил воспользоваться его телефоном. Я выбрал одну наугад и объяснил, что мне нужно. Эйл сам взял трубку и позвонил в компанию. Он сообщил подрядчику, что нужно только хорошо защитить развалины от непогоды и не трогать обломки, пока полиция не проведет все исследования.

Положив трубку, он сказал мне:

– Когда водитель отвезет вашего отца и вернется со станции, я попрошу его подбросить вас до вашей машины.

– Спасибо.

– Через вас мне нужно будет поддерживать постоянную связь с вашим отцом.

– Вас устроит, если я буду звонить вам в участок каждое утро?

– Я бы предпочел узнать, где его можно найти.

Я решительно покачал головой.

– Чем меньше людей об этом знает, тем безопаснее.

Он не мог обвинить меня в излишней предусмотрительности, так что настаивать не стал. Только спросил:

– Чем ваш сводный брат вас мучил?

– Сигаретой. Ничего интересного.

– А что он хотел узнать?

– Где я спрятал свою новую крикетную биту, – ответил я, но дело было вовсе не в той бите, а в том, что он – незаконнорожденный. Тогда я об этом даже не догадывался и понял только много лет спустя.

– Сколько вам тогда было лет?

– Мне – одиннадцать. А Жервезу – тринадцать.

– А почему вы не отдали ему биту? – спросил Эйл.

– Дело было не в бите. Я не хотел поддаваться ему. Это тоже касается вашего расследования?

– Меня интересует все, что касается вашей семьи, – ответил инспектор.

Когда я добрался до своей машины, проезд был уже свободен. И, раз уж она стояла носом к Квантуму, туда я и поехал. Там до сих пор было полно народу, и меня не пускали за ограду, пока дежурные полицейские не связались по радио со старшим инспектором Эйлом.

– Извините, сэр. Приказ старшего инспектора, – объяснил один из них, наконец давая мне проехать.

Я кивнул и вырулил на подъездную дорожку. Остановился перед домом между двумя полицейскими машинами, которые вернулись, доставив наше многочисленное семейство к их машинам.

Я понемногу начал привыкать к тому, как выглядит дом. Зрелище по-прежнему было ужасающим, но уже не вызывало такого потрясения, как вначале. Еще один полицейский подошел ко мне, когда я выбрался из машины, и спросил, что мне здесь нужно. «Заглянуть в окна нижнего этажа», – объяснил я.

Он тоже связался по радио с участком. Старший инспектор подтвердил, что я могу сколько угодно смотреть в окна, но рядом со мной все время должен находиться полицейский, и, если я замечу что-то необычное, я должен буду тут же ему сообщить. Я с готовностью согласился и пошел к месту, с которого была хорошо видна гостиная. Полицейский последовал за мной. Я заглянул в пролом на месте старинной парадной двери, которую взрывной волной вынесло наружу, когда кирпичная кладка разрушилась и перестала удерживать раму.

«QUANTUM IN ME FUIT» лежала лицевой стороной вниз на дорожке. Я делал лучшее, на что способен. «А чье-то „лучшее“ оказалось недостаточно хорошим», – подумал я, радуясь, что остался жив.

Полицейский осторожно предупредил:

– Внутрь не входите, сэр. Там все готово в любой момент обвалиться.

Входить внутрь я и не собирался. Гостиная была завалена обломками кирпича, досок пола и мебели с верхнего этажа. Сквозь огромную дыру в крыше проглядывало небо, через проем на месте задней стены дома виден был сад. Где-то среди этих обломков была погребена вся одежда Малкольма, кроме той, которую он надел в Челтенхем. Все его пальто из викуны и сделанная на заказ обувь, все его золотые с серебром расчески, которые он прихватил тогда во время бегства в Кембридж. И еще где-то там валялся портрет Мойры.

Острые обломки мебели торчали посреди развалин как руки заживо погребенных, куски пыльной материи, происхождение которых определить было уже невозможно, слабо трепетали, когда их задевал порыв ветра. Все, что я привез с собой из квартиры, тоже пропало под развалинами, кроме снаряжения для верховой езды – седло, шлем и сумка с костюмом остались на заднем сиденье машины вместе с портфелем Малкольма. Все погибло безвозвратно, и я с удовольствием подумал, что фотография Куши с мальчиками в серебряной рамке осталась в моей квартире.