Дорога скорби

– Что надо делать?

Я с трудом выговорил, кивнув на столик:

– Посыпать тальком.

– А. – Она взяла обычную коробку с детской присыпкой. – Туда или на вас?

– На меня.

Она посыпала мне предплечье пудрой.

– Так? Или еще?

– Еще.

Она распределила порошок равномерно. Ее прикосновения заставляли меня вздрагивать.

– А теперь? – Теперь держите ее так, чтобы я мог вложить туда руку.

Она сосредоточилась. Я вложил руку в отверстие, но угол был не тот.

– Что делать? – растерялась она.

– Чуть-чуть поверните. Вот так. Теперь толкайте. Этот выступ зайдет за локоть и будет удерживать руку.

– Вот так?

– Вот так. Все в порядке.

Я попробовал пошевелить протезом. Мы оба смотрели, как сжимается и разжимается ладонь.

Внезапно Индия отошла от меня и направилась к тому месту, где оставила свою сумку, подхватила ее и пошла к двери.

– Не уходите, – сказал я.

– Если я не уйду, я заплачу.

Я подумал, что заплакать мы можем оба. Прикосновение ее пальцев к коже было лаской куда более интимной, чем секс. Я был потрясен, как никогда в жизни.

– Вернитесь.

– Мне нужно быть в редакции.

– Индия, сказал я. – Пожалуйста.

Ну почему просить всегда так невыносимо?

– Пожалуйста.

Я посмотрел на свою левую руку.

– Пожалуйста. Не пишите об этом.

– Не писать об этом?

– Нет.

– Ладно, я не буду, но почему?

– Потому что я не терплю жалости.

Она обернулась, со слезами на глазах.

– Ваша Дженни сказала мне – вы боялись, что вас будут жалеть, и поэтому никогда не просили о помощи.

– Она сказала слишком много.

– Жалость, – сказала Индия, подходя ближе, – это совсем не то чувство, которое я питаю к вам.

Я протянул левую руку и схватил ее за запястье. Она перевела туда взгляд. Я потянул, и она сделала последний шаг ко мне.

– Вы сильный, – удивленно сказала она.

– Обычно.

Я привлек ее ближе. Она поняла, что я собираюсь сделать, наклонила голову и поцеловала меня так, как будто это было не в первый раз, как будто так и надо. Мир, подумал я. Начало.

После ее ухода время текло неспешно. До дневных новостей. В мою тихую комнату ворвалась медсестра:

– У вас включен телевизор? Там говорят о вас!

Она нажала кнопку, на экране появилось мое лицо, и бесстрастный голос диктора произнес:

– Сид Холли выздоравливает в больнице.

Это был увеличенный снимок, на нем я был молод и одет в жокейский костюм; кадр со старой пленки, где я был запечатлен много лет назад во время взвешивания после победы в Большом национальном. Я обеими руками держал свое седло, и глаза мои были полны мистического восторга от получения награды, равной Святому Граалю.

Новости перешли на засуху и грядущий голод. Медсестра сказала: "Подождите" – и нажала еще одну кнопку, на другом канале выпуск новостей только начался, и сообщение об этой истории шло с самого начала. Дикторша, печальный голос которой я возненавидел надолго, появилась на экране с приличествующе скорбным лицом и сообщила:

– Сегодня полиция обнаружила тело Эллиса Квинта в его машине, в глубине Нового леса в Гемпшире...

Застыв, я словно бы издалека слышал ее слова:

– Ошибка исключена. Сообщается, что популярный телеведущий оставил записку своему отцу, который по-прежнему находится без сознания после случайного удара по голове, полученного в ночь с воскресенья на понедельник.

Сообщает наш репортер в Гемпшире, Бадди Боус.

Бадди Боус, с микрофоном в руке, заполнил весь передний план, а за ним, в некотором отдалении и чуть не в фокусе, была видна поляна, людская суета и багажник белой машины.

– Это горестный финал, – произнес Бадди Боус, пытаясь по крайней мере изобразить искреннее сожаление, – блестящей жизни. Эллис Квинт, тридцати восьми лет, даривший радость миллионам зрителей своим появлением на экране, запомнился нам также как лихой жокей-любитель, неоднократный победитель в стипль-чезе, чья отвага и изящество вдохновили целое поколение на то, чтобы пробовать и добиваться. В последние месяцы его беспокоило обвинение в жестоком отношении к животным, которое выдвинул его давний коллега, считавшийся его другом, Сид Холли, бывший жокей-профессионал. Квинт должен был появиться в суде завтра, чтобы опровергнуть эти измышления...

Последовал монтаж кадров с победных скачек Эллиса: он шагает в жокейских ботинках, машет восторженно орущей толпе, блистательно живой и красивый...

– По Эллису будут скорбеть миллионы, – завершил Бадди Боус. – А теперь вернемся в студию...

Медсестра в негодовании выключила телевизор.

– Они не говорят ничего о том, что в вас стреляли.

– Неважно.

Выходя, она сердито хлопнула дверью. Репутация, которую создал для себя Эллис, не могла быть опровергнута в одну ночь, что бы ни писала теперь "Памп". Быть может, это произойдет со временем. Быть может, никогда.

Эллис был мертв. Я сидел в тихой белой палате. Эллис был мертв.

Часом позже больничный портье принес мне письмо, которое, как он сказал, было оставлено на стойке у главного входа и которое заметили только сейчас.

– А сколько оно там лежало?

– Думаю, что со вчерашнего дня.

Когда он ушел, я ухватил конверт и зубами вскрыл его. Внутри было письмо от Эллиса на двух страницах, написанное его энергичным почерком.

"Сид, я знаю, где ты. Я проследил за "скорой". Если ты читаешь это письмо, значит, ты жив, а я мертв. Не думал, что ты сможешь поймать меня. Я должен был знать, что ты это сделаешь.

Если ты гадаешь, почему я отрезал эти копыта, то разве тебе никогда не хотелось разрушать? Я устал быть хорошим. Я хотел ломать. Взрывать. Калечить. Я хотел смеяться над дураками, которые заискивали передо мной. Я издевался над трудягами. И этот треск.

Я сделал того пони ради хорошей программы. У ребенка лейкоз. Душещипательная история. Мне нужен был хороший сюжет. Мой рейтинг падал.

Потом я захотел повторить. Опасность. Риск. Препятствия. И этот треск. Я не могу это описать. Это повергало меня в экстаз, как ничто другое. Кокаин – для детишек. Секс – ничто. Я всегда получал женщину, которую хотел. Треск костей – это оргазм на миллион вольт.

Но еще был ты. Единственный человек, которому я завидовал. Я хотел и тебя испортить. Несгибаемых быть не должно.

Я знаю, что ты боишься только беспомощности. Я знаю тебя. Я хотел сделать тебя беспомощным там, у Оуэна Йоркшира, но ты только сидел и смотрел, как синеет твоя рука. Я чувствовал, что ты взываешь к моему истинному "я", но истинный я хотел услышать, как кости в твоей кисти хрустнут. Я хотел доказать, что хороших людей не бывает. Я хотел сокрушить тебя. Сделать таким же, как я.

А потом – ты скажешь, что я сошел с ума, – я вдруг обрадовался, что ты не стал рыдать и скулить, и гордился тобой, тем, что ты такой, какой есть, я был счастлив. И я не хотел, чтобы ты умер, не так, ни за что. Не из-за меня.

Теперь я вижу, что наделал. Какой бесконечный вред причинил.

Мой отец сделал этого последнего жеребца. Я подговорил его.

Моей матери это стоило жизни. Если отец выживет, они засадят его за то, что он пытался убить тебя. Лучше бы они дали мне повеситься тогда в июне, когда я хотел удавиться галстуком.

Говорят, что преступники хотят, чтобы их поймали. Они грешат и грешат, пока их кто-нибудь не остановит".

На этом письмо кончалось, но много ниже были три слова: "Ты выиграл, Сид".

Два листка бумаги лежали на белых простынях. Никто больше их не увидит, подумал я. Я вспомнил, как Рэчел говорила, что странно будет стать мертвой. Стать космосом. Вся эта белая палата была космосом. Хороший или плохой, он был моим другом. Был врагом – но в конце концов другом. Его озлобленность и жестокость отступили. Я выиграл, но никто не вставал на стременах, чтобы разделить со мной победу. Сожаление, утрата, примирение и облегчение – я испытал все это.