Можайский — 1: начало (СИ)

Гесс, не найдя никаких приличных отговорок, промямлил что-то невразумительное. Кальберг усмехнулся и, обрекая Гесса на участь догоняющего, побежал вниз по лестнице. Он перемахивал через ступни так легко и с такой грацией, что Вадим Арнольдович не мог не восхититься. Однако сам он на такие трюки не решился и поэтому изрядно замешкался, выйдя из парадной на улицу уже тогда, когда барон, держа Григория Александровича за руку, вовсю о чем-то разговаривал с фотографом.

Это Гессу не очень понравилось: сцена чем-то напоминала попытку если не подкупа, то, как минимум, влияния на человека, которого, в силу непонятных пока стороннему наблюдателю причин, необходимо было убедить работать не слишком усердно. Так ли это было на самом деле или в Гессе сработала полицейская мнительность, установить, разумеется, оказалось невозможным: едва он подошел к барону и Саевичу, как оба они охотно приняли его в разговор, причем не было никаких причин считать, что тема разговора изменилась.

Пожалуй, тут будет ни к чему приводить эту беседу, вращавшуюся преимущественно вокруг изобретений Григория Александровича и уже потому более лестную для него, чем полезную для нас — автора и читателя. Ограничимся поэтому лишь тем замечанием, что беседа длилась недолго, а по ее завершении, демонстрируя невероятную силу, Иван Казимирович на одного себя взвалил чуть ли не все оборудование и внес его сначала в дом, а затем и по лестнице на этаж. Оставшуюся — и наиболее легкую часть — разделили между собой извозчик, Григорий Александрович и Гесс.

Поднимаясь по лестнице с каким-то баулом в руке, Вадим Арнольдович все же мельком поинтересовался у шедшего чуть позади — на ступеньку ниже — Саевича:

— Ты не забыл, зачем мы здесь?

Григорий Александрович, в глазах которого появились озорные искорки, мотнул своими стянутыми в конский хвост волосами, перебросил из руки в руку чемоданчик и, вздыбив бороду чуть ли не инстинктивным, паразитическим, если можно так выразиться, жестом, ответил без колебания:

— Нет, конечно.

— А мне показалось, что Кальберг тебя очаровал.

— Он и есть человек очаровательный.

— Давно знакомы?

— Прилично.

— Ты никогда мне о нем не рассказывал.

— Да ну, — Григорий Александрович на мгновение остановился, так что Гессу, чтобы тому не пришлось повышать голос, тоже пришлось остановиться, — пустое. Знакомство приятное, но бесполезное. Хотя, должен признаться, барон в свое время очень меня удивил и порадовал своим интересом к моим работам. Это — такая редкость встретить человека, не считающего тебя сумасшедшим!

Гесс кивнул и продолжил, впрочем, теперь недолгое, восхождение.

На площадке, возле снова открытой невероятной двери в контору, Иван Казимирович уже поджидал полицейского, фотографа и немного отставшего от них кучера экипажа, тащившего что-то более объемное, нежели баул Ивана Арнольдовича или чемоданчик Григория Александровича. Барон уже внес в одно из помещений конторы те принадлежности, которые подхватил он сам, и теперь, стоя возле двери, разглядывал поднимавшихся по лестнице «гостей» немного насмешливым взглядом. Но если бы света было побольше — площадка освещалась всего лишь довольно тусклым и довольно странно смотревшимся в доме на захваченном электричеством Невском проспекте газовым рожком, — то внимательный наблюдатель, несомненно, под этой насмешливостью обнаружил бы и тревогу.

Наблюдателю, вероятно, показалось бы, что Иван Казимирович, бесповоротно поняв, что всё не только идет не так, как надо, но и далее будет идти точно так же, окончательно отдался во власть тревожных и мрачных мыслей, впервые охвативших его еще во время телефонного разговора с Можайским. Но света для таких наблюдений было недостаточно. То ли калильная сетка выработала свой ресурс, то ли газ подавался в недостаточном количестве, но рожок явно не выдавал свойственные этой модели пятьдесят спермацетовых свечей. Дневного же света, которому в светлое время суток полагалось вливаться через пробитое в фасаде лестничное окно, ждать еще было долго. Да и окно это не производило впечатление ни достаточно большого, ни достаточно чистого, чтобы и ясным днем вдоволь пропускать солнечный свет. Поэтому, вероятно, сумрак на данной конкретной лестничной площадке царил давно и — с тех пор — всегда, меняясь разве что оттенками тонов и степенью прозрачности.

По контрасту с площадкой наличие электрического — и вполне при этом удовлетворительного — освещения непосредственно в помещениях конторы выглядело богато, даже роскошно. Вот только лампы, светильники, люстры, в явно чрезмерных количествах расставленные и развешенные на полах, на стенах и потолках, заливали контору светом уж очень резким и не очень приятным. В этом искусственно завышенном, если можно так выразиться, освещении предметы выглядели странно отчетливыми: странно потому, что грани их казались выпуклыми, объемными, словно устремляющимися навстречу глазу. А вот лица людей наоборот — смазывались пятнами тени и вообще искажались. Конечно, на первый взгляд, всё это вовсе не выглядело так безнадежно и ужасно, как может показаться по описанию, но, тем не менее, в некоторых ракурсах глаза оказывались проваленными в глазницы, уши рдели и отбрасывали тени на половину щек, лбы выпирали, зубы, если губы раздвигались в улыбке, либо сверкали, как фарфоровые, либо темнели больше, чем они были испорчены на самом деле.

Не очень-то при первом своем «вхождении» в контору обративший на это обстоятельство внимание Гесс на этот раз был поражен. Кому и зачем могла прийти в голову мысль об устроении такого странного освещения? Что же до Григория Александровича, то он оглядывался с определенным неудовольствием на лице, хотя, как это ни парадоксально, удивления на его лице и не было. Складывалось даже впечатление, что он ожидал чего-то подобного, и хотя ничто подобное доставить ему удовольствие не могло, но и удивить уже — тоже.

— Трудненько же нам придется!

Гесс, оглядывавший большую, но практически лишенную мебели комнату (на этот раз барон провел его, а с ним и Григория Александровича не в красиво и богато обставленный кабинет, а в другое помещение), повернулся к Саевичу и, уже догадываясь, каким будет ответ, спросил:

— Проблемы?

Григорий Александрович, сбросив прямо на пол свое поношенное пальто и стоя над каким-то прибором, ответил утвердительно:

— И еще какие. Впрочем, чего-то подобного я и ожидал. Еще когда мы подъехали, мне показалось странным освещение во втором этаже: даже через плотно задернутые шторы. В сущности, в первую голову странным и было то, что даже через плотно задернутые шторы пробивалось столько света! Иван Казимирович, — отвернувшись от Гесса, Саевич обратился к стоявшему на пороге комнаты барону, — кто же это вас надоумил сделать такое освещение?

Кальберг, переступив через порог, но в саму комнату все же не входя, а встав в позу поддерживающей дверной косяк кариатиды — во всяком случае, чем-то он, оперевшийся могучим плечом о косяк, напоминал почтенных архитектурных титанов, — ответил просто, хотя и немного сбивчиво:

— Никто. Точнее, не знаю. Когда мы сняли эту контору, тут всё уже было именно так. Вы же видите, господа, мы сюда и перебрались-то совсем недавно, — Иван Казимирович свободной от косяка рукой обвел помещение, — даже обставиться еще не успели. Кто и зачем сотворил такое… гм… чудачество, лично мне неведомо. Наверное, если это и впрямь вам интересно, лучше будет уточнить у владельца здания или у прежних арендаторов конторы.

Гесс прищурился: слова Ивана Казимировича были явной и, к тому же, наспех слепленной ложью — согласно городским справочникам, «Неопалимая Пальмира» помещалась в этом доме и именно в этих комнатах уже не первый год. По крайней мере, как помнил Гесс, накануне справочники полиставший, последние два года — совершенно точно. Уж за такое-то время можно было и «обставиться», и электрическое освещение привести в порядок.

— Боюсь, — Григорий Александрович, оторвавшийся от своих приборов, был мрачен, — нам придется подождать. При таком свете я не могу дать гарантию, что переснятые документы будут читаемыми.