Можайский — 1: начало (СИ)

— Вы позволите мне воспользоваться телефоном?

Барон, вне всяких сомнений подметивший растерянность и смущение полицейского, но никак и ничем сей факт не подчеркивая, пригласил Вадима Арнольдовича следовать за ним и, закрыв необычную входную дверь, провел его через несколько полупустых и совершенно безлюдных помещений в неожиданно уютный и богато обставленный кабинет.

— Прошу вас.

Гесс, взяв трубку и дождавшись ответа телефонистки, попросил соединить его с участком, а там, когда ему ответил дежурный офицер, вызвал к телефону Можайского.

Разговор Вадима Арнольдовича и по уши после штормовой ночи заваленного проблемами Юрия Михайловича вышел коротким, но интересным. Можайский, опешив поначалу так же, как и Гесс, оправился намного быстрее и, дав краткие, но категоричные инструкции, попросил Вадима Арнольдовича передать трубку барону. Барон, ожидавший это, трубку принял.

Насколько, слыша только реплики барона, мог судить Вадим Арнольдович, «неопалимец» и пристав беседовали любезно, но напряженно. Так, Иван Казимирович поинтересовался однажды — в виде шутливого вопроса, — как вообще сочетается с законом желание Можайского снять копии с реестров страхового общества: вот так, ни с чего, без какой-либо санкции и вообще людьми, даже при учреждении следствия — будь следствие вообще назначено — не имеющими на это никакого права? Выслушав ответ и пожав могучими плечами, барон перепрыгнул на тему футбола, что было вообще ни в какие ворота: до открытия сезона времени оставалось немало. Но по расплывшимся в улыбке толстым губам Гесс заключил, что Можайский странную тему не только поддержал, но и дал такие ответы, которые Ивана Казимировича полностью удовлетворили.

Далее последовал обмен репликами о каких-то дамах, имен которых Вадим Арнольдович никогда не слышал, а завершился разговор просто и ясно:

— Ну, будь по-вашему, Юрий Михайлович. Я окажу содействие, раз уж это настолько важно.

Положив трубку на рычаг, барон, машинально продолжая улыбаться, повернулся к Гессу и смерил его взглядом — несмотря на улыбавшиеся губы, неожиданно холодным и мрачным.

— Ну-с, Вадим Арнольдович, где этот ваш гений фотографии?

Гесс, растерянный уже настолько резким противоречием между любезным тоном улыбавшегося барона и его отнюдь не любезным взглядом, только махнул куда-то, что, надо полагать, должно было означать «на улице». Иван Казимирович понял правильно и, подойдя к неплотно зашторенному окну, выходившему на Невский, с любопытством осмотрел уже выгруженные из экипажа и сваленные около парадной фотографические принадлежности. Рассмотрел он и кучера с Саевичем, стоявших рядышком и о чем-то беседовавших.

— Помилуйте, Вадим Арнольдович, да не Григория ли там Александровича я вижу? Саевича?

Гесс одновременно удивился и растерялся еще больше: откуда барон мог знать чудака-фотографа? Положительно, председатель правления «Неопалимой Пальмиры» выдавал сюрприз за сюрпризом, начиная вообще от своего присутствия и заканчивая теперь вот этим.

— Вы знакомы?

— А как же! — Барон — и вот это было совсем уже необъяснимо — улыбнулся по-настоящему: его мрачный взгляд неожиданно потеплел, хотя в глубине его внимательный наблюдатель по-прежнему уловил бы нехорошие чувства. — В свое время работы Григория Александровича — вы ведь знаете, он как-то пытался их выставить, но дело не пошло — натолкнули меня на одну очень интересную мысль. Впрочем, к нашему делу и к просьбе «вашего князя» это отношения не имеет, поэтому, с вашего, Вадим Арнольдович, разрешения, я не стану особенно об этой мысли распространяться: зачем нам с вами впустую тратить драгоценное время друг друга? Добавлю только, что методы господина Саевича меня заинтересовали настолько сильно, а его работы произвели на меня впечатление настолько глубокое, что я неоднократно пытался оказать ему посильную помощь. Дважды или трижды мне удавалось подыскать и арендовать подходящие для экспозиций помещения, но… Увы и еще раз увы. Помещения — помещениями, но привлечь в них публику мне так и не удалось.

Барон покачал головой, причем взгляд его — в целом — оставался по-прежнему на удивление теплым и сочувственным. Тем не менее, было ясно, что на Гесса, хотя и ни в чем не виноватого, но определенно представлявшего что-то, от встречи с чем барон предпочел бы уклониться, теплота и сочувствие эти не распространялись.

— Скажу без ложной скромности: к моему мнению прислушиваются, а мои суждения имеют определенный вес. К несчастью, однако, мнения и суждения эти по большей части касаются разных аспектов спорта, а вот в искусстве мне так и не удалось добиться авторитета. Не знаю, почему, — Иван Казимирович опять покачал головой, — но люди в массе своей почему-то уверены, что искусство и спорт настолько друг от друга далеки, что человек, занимающийся либо тем, либо этим, другим из них заниматься никак не может. И что интересы даже его не могут быть всерьез направлены на это. Поэтому и вывод люди делают очевидный и как бы сам собой напрашивающийся: суждения спортсмена об искусстве столь же малоценны, как и суждения человека из мира искусства о спорте. А между тем, вот ведь перед нашими глазами пример обратного: Вячеслав Измайлович.

Гесс, не перебивая барона словами, вопросительно на него посмотрел. Иван Казимирович моргнул:

— Как, вы ничего не знаете о Срезневском?

— Ах, вот вы о ком! — Гесс, конечно, о Срезневском знал, но как-то упустил из внимания, что именно его и мог иметь в виду Иван Казимирович. — Да, разумеется. Вы правы: пример господина Срезневского явно опровергает идею однобокости спортсменов или художников. И как нельзя лучше, должен заметить.

— Ну, слава Богу! — Взгляд барона, теплый в отношении Саевича, внезапно потеплел и в отношении Гесса. — А я-то уж подумал, что вы с Луны свалились наподобие monsieur de Bergerac [109].

«Monsieur de Bergerac» прозвучало и неожиданно, и с таким хорошим выговором, что Гесс опять смутился: все-таки этот странный барон явно давал ему, Гессу, фору.

— Так вот. — Иван Казимирович заметно погрустнел. — Несмотря на то, что у людей обратный пример — вот он, прямо перед глазами, прислушиваться ко мне в отношении моих взглядов на искусство они отказались напрочь. Да что там! Можно сказать, что всякий раз, когда я заговаривал о работах Саевича, меня поднимали на смех. Где уж тут было доказывать, что Григорий Александрович — матер изумительный, а его работы опережают время и… да, пожалуй, что и гениальны!

Гессу припомнились высказывания Клейгельса — человека, безусловно, далеко не столь необычного и, похоже, далеко не столь разносторонних интересов, как Иван Казимирович, — и он тоже стал на мгновение грустным. Барон же, тем временем, отошел от окна и предложил:

— Ну, пойдемте что ли. Работы у вас с Григорием Александровичем будет много: не станем терять время. Я вам помогу поднять сюда все эти приспособления.

Гесс поблагодарил и направился вслед за бароном к выходу из конторы, где снова поневоле обратил внимание на странную для страхового общества конструкцию входной двери, больше подходившей бы какому-нибудь банковскому хранилищу. У самого порога, уже возясь с замками, барон вдруг поинтересовался:

— А может, это внешность моя виновата?

Гесс не понял, к чему относился этот вопрос, и хотя внешность Ивана Казимировича и впрямь была очень примечательной и необычной, но связь между нею и тем делом, которое привело Вадима Арнольдовича в «Неопалимую Пальмиру» никак не проглядывалась. Тем более что никто — ни сам Вадим Арнольдович, ни князь Можайский, направивший его к страховщикам — и знать не знал, что «Неопалимой Пальмирой» заправляет Кальберг.

— Прошу прощения?

Барон правильно истолковал замешательство Гесса и пояснил:

— Я не о том, что «вашего князя» заинтересовало в «Пальмире», а о тех неудачах, с которыми я столкнулся, пытаясь привлечь внимание людей к работам Саевича. Взять того же Срезневского: ему-то с внешностью повезло. Обычная такая внешность. Я бы даже сказал, ровно такая, какую и ожидаешь от ученого. А занятия спортом, авторитет в спортивных мероприятиях — их устроении, их освещении — дело пускай и не совсем обыденное для наших интеллектуалов, но все же и не настолько, как можно было бы подумать, редкое. А вот я… — Иван Казимирович выпрямился во весь рост и с его высоты посмотрел на показавшегося вдруг щуплым — в сравнении с необычайно мощным телосложением барона — Гесса. — Вот я на интеллектуала совсем не похож. От меня и не ждут познаний в искусствах. Может быть, в этом и дело? В моей внешности? Как вы считаете?