Запонки императора, или орехи для беззубых

Мамина картина

А вскоре ко мне зашла мать с архитектурным тубом в руках, в котором студенты обычно носят чертежи.

Мать была взволнована и совершенно забыла, что обещала ко мне не приходить.

— Я хочу продать картину, — сказала она нервно, — Ты, наверное, знаешь любителей…

— А что случилось? Тебе очень нужны деньги?

— Я хочу пожертвовать их в Дом ребенка.

— Ни с того ни с сего?

— Совесть требует, прежде всего из-за тебя… Наверное, можно продать эту картину…

Я подняла брови. В доме родителей никаких картин не было.

— Это отцовская. Он принес ее много лет назад и забросил за шкаф. А когда переезжал, оставил мне на «черный день». Я вчера достала, развернула и… Есть в ней хоть какая-то ценность?

Она вытащила свернутую трубкой картину и придавила ее углы на столе моими книгами. Я наклонилась и тут же с удивлением выпрямилась.

На голубовато-зеленом фоне, на горбатом пригорке стоял нелепый изломанный двухэтажный домишко. Перед ним какая-то фигура в матросских штанах запустила в голубовато-зеленое небо воздушного змея и, закинув голову, следила за его полетом. Крутой склон горки обрывался у воды, сливавшейся с небом, на переднем плане рассыпался песок, вязкий и тяжелый, не принимавший ни травинки, ни кустика.

— Кто автор?

Мама пожала плечами, зорко следя за моей реакцией.

— Подписи нет, вернее, затерта, но…

Тон был многозначителен.

— Уезжая, отец сказал, что это Шагал.

Мне стало смешно. Я знала страсть отца к розыгрышам. Мать, однако, всегда принимала его слова всерьез…

— И он оставил подлинного Шагала, когда женился на Элси?

— Он не мог его вывезти и потому подарил мне. Вчера я получила письмо, он пишет, что чувствует ответственность за меня, читая в газетах о трудностях в нашей стране…

— А ты атрибутировала эту картину?

— Нет, он пишет, чтоб я не совалась в музеи, а показала знатокам… И я подумала, что твой Карен, может быть, порекомендует покупателя.

— С твоими принципами прибегать к его помощи…

Мать покраснела.

— Но ему это будет полезно, я продам дешевле…

— А тебе известна стоимость этой картины?

— Отец говорил — тысяч пять…

Я хмыкнула. За подлинного Шагала?!

— Я была на днях в одном интернате для хронически больных детей. Ты бы видела условия их жизни! Я решила пойти туда поработать, а потом подумала, что на деньги от этой картины смогу купить им игрушки, книжки и одеяла. А то у них такие застиранные, в пятнах…

Мы молчали. Картина была необычна. В Измайлове на вернисаже за худшие просили больше.

— У тебя нет чего-нибудь постирать? — Мать была в своем репертуаре. Когда после стычек мы мирились, она таким образом «застирывала» свои несправедливости.

Мать возилась в моем шкафу, в ванне лилась вода, а я все вглядывалась в картину, отмечая новые и неожиданные детали и думая при этом, у кого отец, равнодушный к искусству, купил эту картину? А может быть, подарок пациента? Благодарность за чудо? Отец их немало совершал: руки у него были волшебными…

Для начала я решила позвонить «тете Лошади». Она знала реставраторов, художников, музейщиков, и у нее был очень верный глаз на подлинники…

Слухи

Целый день мне пришлось ждать «тетю Лошадь». Она не умела считаться с другими. Особенно, если ей «не светила» конкретная выгода. По телефону я ничего не объяснила, просто предложила «поиграть в бирюльки». Ее выражение. Она обожала меняться, предлагая разные ненужные вещи за облюбованную, как привило, более ценную, о чем хозяева обычно не подозревали… Или терялись, оглушенные ее громовым голосом, многословием и воспеванием того предмета, который она старалась им всучить.

Пощебетав басом, тяжело опираясь на палку, она прошла в комнату, цепко оглядывая стены. Она всегда переживала, если у меня появлялась новая бисерная вышивка. Потом подошла к столу и — выпрямилась во весь свой огромный рост. Я нарочно не убрала картину, оставив ее так, как расстелила мать. И хоть холст казался небольшим на овальном столе карельский березы, впечатление он произвел. «Тетя Лошадь», старавшаяся всегда скрыть свой интерес, застыла изваянием. И я поняла, что мои предчувствия верны. Неважно, кто был автором этой картины, главное — это подлинник работы большого художника.

— Почем? — спросила «тетя Лошадь», переводя дыхание.

— А сколько бы вы дали?

— Ну, я же небогатая женщина, у меня почти не бывает наличности, можно поменяться. Я бы дала вазу, которая вам нравилась, и бисерную вышивку.

Заметя ироническое выражение моего лица, она добавила:

— Любую со стены.

Итак, цена предложена вдвое меньше отцовской. Хороший признак…

— Но вы же не знаете, кто автор…

— Без разницы! — Она тряхнула стриженой седой головой. — Иду на риск. Мне нравится — и дело с концом, без проблем… Ладно, где ниша не пропадала!

«Тетя Лошадь» полезла в огромную сумку, достала пачку сторублевок и кинула их размашистым жестом на стол. Веер получился красивым и впечатляющим.

— Тут ровно пять тысяч. Берите! Можно сказать, дарю, вы мне симпатичны. И хоть ценность этой штучки ниже, для хорошего человека не жалко.

Я покачала головой и стала собирать ее деньги в пачку.

— А откуда она у вас? — спросила «тетя Лошадь».

— Из этого туба, — придуривалась я, протягивая ей футляр. Она заглянула в него, потрясла, и на пол упали четыре деревяшки. Мы нагнулись одновременно, чуть не стукнувшись головами. Это были профильно выточенные узкие куски красного дерева, и она раньше меня сообразила, что деревяшки — рама от картины.

Навыков у старухи было больше, и она мгновенно приставила части друг к другу, соединила пазы, они глухо щелкнули, и перед нами оказалась складная разборная рама.

— Да, мозговитый мужик делал, — протянула «тетя Лошадь», потрясая изделием, — не наша работа, не современная.

— А что — сегодня нет хороших столяров?

— «Тяп-ляпов» — навал, а это делал умелец, ценивший чужую работу…

«Тетя Лошадь» больше не таилась, понимая, что сделка наскоком не удалась.

— Что вы собираетесь делать с этой вещью? Продать или в кубышку?

Я пожала плечами.

— Хотелось бы сориентироваться.

— Ясно. Помогу. Пришлю моего крестника, реставратора. Но чтобы был стол, выпивка — все чин-чином.

— Как это — крестника?

— Ну, я мальчишку подкормила, уговорила попробовать себя в реставрации… Даже обещала сделать его наследником… — Она хихикнула. — Вот и реставрирует мне бесплатно. И по высшему рангу.

— Ему можно доверять?

— У него ключ от моей квартиры. Когда я в санатории, он цветы поливает. И знает, что у меня все на учете… Доверяй, но проверяй моя прелесть…

Собравшись уходить, она вдруг заныла:

— Дали бы что-нибудь интересненькое… чтобы полировать кровь. Не зря же я к вам ездила, на такси тратилась…

Я подала ей кошелек из бисера. На одной стороне бегали две собаки, а на другой — стояла ваза с цветами. Этот крошечный мешочек был без замка. Я купила его не на аукционе, а у старушки Таисьи Сергеевны, продавшей запонки Карену. Он меня послал к ней с каким-то свертком. Когда я его передавала, то заметила в передней на тумбочке этот кошелек. Старушка жаждала наградить меня и тут же всучила это изделие, взяв символическую плату в десять рублей.

«Тетя Лошадь» оживилась, подобрела и гордо вынула из сумки поломанную коробочку из крашеного дерева.

— Вам ответно, цените, это игольник… осталось склеить, пополировать…

— Да не нужен он мне…

— Не скажите, если отреставрировать…

— Все равно не нужно, а я не хочу иметь в доме необязательные вещи…

— Вы всерьез? Я же даром даю.

— Нет, не возьму.

Она начала рыться в сумке, по очереди предлагая мне кошелек для визиток из облезлой кожи со следами монограммы, флакон для духов с отбитым горлышком, бронзовую пуговицу с изображением птицы, летящей над морскими волнами.