По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Замок в ящике оказался взломанным, портфеля не было… В ту же секунду на него сзади кинулся какой-то человек и стал душить. Шамрай с трудом разомкнул пальцы неизвестного, отшвырнул его в сторону, выскочил в окно и побежал вдоль забора по тропинке к воротам. Вслед ему один за другим прогремели три выстрела, но ни одна пуля в него не попала. На соседней даче пострадавшему оказали первую медицинскую помощь: смазали ожоги раствором марганцовки и вызвали врача. Когда приехала пожарная команда, дом уже догорал. Что касается неизвестного, то сторож с близлежащей дачи, некая Вахромеева, видела, как он бежал в сторону линии железной дороги. Видела она его со спины и так же, как и Шамрай, заявила, что опознать не сможет. По ее описанию, убегавший был человеком среднего роста, без шапки, темноволосый, в черном пальто. Ни оружия, ни портфеля в его руках она не заметила. Больше неизвестного никто не видел, но выстрелы слышали человек пять. Пожарно-техническая экспертиза дала заключение, что очаг возникновения пожара находился на веранде, где Шамрай, кстати говоря, хранил канистру с бензином и два бидона с лаками… Причина пожара выяснена не была. Следами ног, разумеется, никто не занимался, так как на пожаре перебывало слишком много людей.

И последнее. Через три дня после случившегося в почтовый ящик на Сретенке кто-то положил паспорт Шамрая, его партийный билет и часть материалов для доклада. Фотографические карточки с документов были содраны. А среди бумаг для доклада работник стола находок обнаружил лист из ученической тетрадки с весьма странными раешными стихами, которые начинались словами: «Здорово, избранная публика, наша особая республика!..»

Нечто подобное я слышал в одной из исправительно-трудовых колоний, где был как-то по делам службы. Но вот почему они оказались среди служебных бумаг, было загадкой не только для нас, но и для Шамрая, который утверждал, что никогда этого листка раньше не видел. Любопытно, что стихи были написаны хорошо выработанным почерком грамотного человека без единой грамматической или синтаксической ошибки.

После возобновления дела производством новых документов почти не прибавилось. Несколько малоинтересных протоколов допросов, повторная пожарно-техническая экспертиза, давшая то же заключение, что и первая, криминалистская экспертиза — вот, пожалуй, и все.

И все-таки стоило попросить Эрлиха задержаться. А впрочем… Ведь Сухорукова интересует только суть дела, а не сомнительные предположения, поэтому моя информация его должна удовлетворить. Русинова же я в обиду не дам. Уж пусть все шишки сыплются на меня…

4

Сухоруков позвонил мне после девяти. Просил зайти.

— Ну-ну, рассказывай, что там Русинов накуролесил.

— Насколько мне известно, ничего, — ответил я, садясь за столик, приставленный к столу Сухорукова.

— Дело Шамрая не в счет?

— По-моему, нет.

— Так, так… Выгораживаешь любимчика?

— Во-первых, Русинова не нужно выгораживать: неудачи бывают у всех. А во-вторых, в своем отделении за все отвечаю я.

— Это верно, за все отвечаешь ты, — согласился Сухоруков. — Поэтому я и спрашиваю не с Русинова, а с тебя. Что ни говори, а тут ты сорвался. Прокуратура мне с этим делом уже всю плешь проела. К ним, оказывается, заявление с места работы Шамрая поступило. Ну и закрутилась машина: как, что, почему, зачем, да на что милиция смотрит! Даже до наркомата докатилось. Я сегодня подал представление о назначении тебя моим замом, так мне сказали: пусть сначала с делом Шамрая распутается, а там посмотрим…

— Ну, мне не к спеху.

— Зато мне к спеху. Работы много, а руки до всего не доходят.

У Сухорукова был болезненный вид. При свете настольной лампы его мятое, оплывшее лицо отливало желтизной и напоминало стеариновую маску.

— Ты, случайно, не заболел?

— А что, не нравлюсь тебе?

— Не нравишься.

— Да нет, будто бы не заболел, вымотался, — сказал он. — Четвертый десяток. Это мы с тобой в 1919 молоденькие были — все нипочем. А сейчас тридцать пять… Вот, видишь, пилюли глотаю. — Он постучал пальцем по коробочке с каким-то лекарством. — Ты еще до пилюль не дошел?

— Пока нет.

— Скоро дойдешь, — уверенно пообещал он. — Ну, рассказывай.

Слушал он меня будто внимательно, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться, как далеки в эту минуту его мысли. Задал несколько уточняющих вопросов, просмотрел акты экспертизы.

— Эрлиху передал дело?

— Да.

— Разумно. Хватка у него бульдожья и голова светлая. Кстати, хотел узнать твое мнение. Если ему дать отделение, потянет?

— Видимо.

— Ну вот, когда тебя утвердят замом, выдвину его на отделение. Так и передай. Думаю, это его подхлестнет.

— Наверняка.

Сухоруков поднял на меня глаза, усмехнулся:

— Честолюбив?

— Очень.

— Ну, это не беда. Честолюбие для человека — все равно что бензин для машины. Без него далеко не уедешь. А вот ты не честолюбив…

— Соблюдаю технику безопасности, — пошутил я. — С бензином ведь сам знаешь как: одна спичка — и пожар…

— Выкрутился, — сказал Сухоруков. — Что же касается Шамрая, то виновных искать, наверное, надо не в его тресте. Мало вероятно, чтобы кто-нибудь из служащих треста такую штуку выкинул… Материалы комиссии по чистке партийной организации редакции газеты восстановлены?

— Больше чем наполовину.

— Пусть Эрлих пройдется по всем исключенным и переведенным из членов партии в кандидаты.

— Думаешь, кто-то из них?

— Наиболее вероятно. Месть или что-нибудь похуже…

— А вирши?

— Скорее всего, для того чтобы запутать. А может, кто из уголовников руку приложил. В общем, пусть Эрлих займется редакцией, а там видно будет.

— Понятно.

Чистка многое показала, — сказал Сухоруков. — Сейчас, когда поприжали, всякая сволочь недобитая зашевелилась, ужалить норовит перед смертью. Кто в пятку, а кто и в сердце метит…

Мы вместе дошли до Мясницких ворот, там попрощались. Пожимая мне руку, Сухоруков, глядя в сторону, спросил:

— С Ритой ты больше не живешь?

— Нет, разошлись.

— Давно?

— С месяц.

— Недолго вы прожили…

— Как получилось.

— Послушай, Саша, пошли ко мне. Чайку попьем, а?

— Ну, к чему семью твою беспокоить? Поздно уже, да и отоспаться хочу…

— Тогда на этих днях загляни. Посидим, старое вспомним… Маша о тебе как раз спрашивала вчера… Зайдешь?

— Спасибо.

Он еще раз пожал мне руку и свернул на бульвар.

5

Между тем к концу декабря расследование «горелого дела», как его называли в розыске, несколько продвинулось. Эрлих шел по пути, предложенному Сухоруковым. И встал он на этот путь еще до того, как Сухоруков высказал мне свою точку зрения…

В редакции были исключены из партии и переведены в кандидаты девять человек. Все девять были Эрлихом допрошены, и каждое слово в их показаниях тщательно проверено.

Круг сузился до четырех подозреваемых, затем до двух и, наконец, до одного — Явича-Юрченко.

Явич-Юрченко вступил в партию большевиков еще до революции. Занимался пропагандистской работой, участвовал в экспроприациях. После неудачной попытки нападения на тюрьму, во время которой был убит жандармский ротмистр, Явича арестовали. На каторге он пробыл около года, затем в связи с острым психическим заболеванием был помещен в лечебницу, откуда бежал и эмигрировал за границу. Вернулся в Россию в начале восемнадцатого года и осел в Сибири.

Был на подпольной работе в Барнауле, Иркутске и Омске, где в тысяча девятьсот девятнадцатом году за грубое нарушение дисциплины его исключили из партии. Как видно из документов, он тогда примкнул к группе Бориса Шумяцкого (Червонного). Шумяцкий, вопреки твердой линии Сибирского подпольного комитета партии большевиков не вступать ни в какие блоки с меньшевиками и эсерами, отстаивал необходимость союза с ними в борьбе против Колчака, утверждая, что мелкобуржуазные партии могли бы «нести известные обязанности как в процессе борьбы и разрушения старых, капиталистических порядков, так равно и в деле создания и устроения нового, коммунистического строя», Явич-Юрченко пошел даже дальше Шумяцкого. Используя свои личные отношения с некоторыми эсерами, он пытался создать «единый боевой центр» и активно участвовал в деятельности эсеро-меньшевистского подполья.