Тают снега

— Стрильци! — пропел он высоко. Бегущие люди, как будто у них тяжесть с души свалилась, заорали радостным хором. Один из них вслед за Гронем от радости зарычал, другой на бегу торжествующе хохотал. Так, смеясь, они врассыпную добежали до того места, где скрюченные в странных позах лежали эти… Один из раненых, к которому приближались смеющиеся атакующие, неловко встал на колени, с трудом оторвал правую руку от распоротого живота, истово осенил себя широким православным крестом и рухнул навзничь. Со стороны рощи повешенных, держа руки высоко над головой, шел еще один. Это был, наверно, тот, чей крик «не стреляйте!» окончательно утвердил их в мысли, что они разбили своих. Плютоновый Гронь побледнел и трясущимися руками стал дергать застегнутую кобуру пистолета. В тот же момент он почувствовал, что кто-то крепко сжал его руку. За ним стоял поручник Колтубай. Плютоновый протер глаза тыльной стороной ладони, как человек, пробудившийся ото сна. Удивительно злым и чужим показалось ему лицо поручника. И вдруг он понял: на офицере шапка уже надета нормально, тень козырька падала ему на лицо… как у того, идущего к ним вероломно переодетого в их форму бандеровца.

4

В деревню они вернулись далеко за полночь. Солдаты, засыпая на ходу, почти на ощупь, все-таки как-то находили свои квартиры. Только плютоновый Гронь уже на подходе к Рудле уловил ухом приятный шум: где-то играла гармошка, раздавались веселые выкрики. Все так устали, что напрасно он загонял людей, следя за тем, чтобы их не завлекло гулянье. Сам же он не чувствовал усталости. Разместив плютон, вслепую умылся у колодца, отряхнул от пыли фуражку о колено и был готов.

Гронь без труда нашел веселое сборище. Его сразу же окружило крестьянское радушие, а влюбленно-восхищенные взгляды женщин сняли остатки утомления. В деревне все уже было известно. Пугавшая сон сотня перестала существовать. Прежде чем плютоновый Гронь выпил четвертинку, он рассказал, как собственноручно — здесь он переложил стакан с водкой в левую руку и, ко всеобщему удивлению, выставил боевую правую, — застрелил Кровавого Васыля.

Шеф Службы безопасности, полицейской чоты бандеровцев, хотя чота была лишь то же самое, что плютон, пользовался большей известностью, чем командиры крупных бандитских формирований.

Водка, усталость, волнующий грохот музыки, что еще нужно, чтобы воображение плютонового Гроня взыграло как мотор «виллиса» на асфальте. Крестьяне благоговейно пили, девушки прямо-таки постанывали в ритм его повествования.

— А поручник? — услышал он вдруг.

— Что поручник? — Он посмотрел на худую девушку, почти ребенка, но она вдруг, застыдившись своего вопроса, повернулась и побежала в глубь сада.

С самого начала гулянья она все прислушивалась, не донесется ли шум машин, которые должны были прийти со стороны гор. Музыка ей только мешала. Она ловила редкие минуты тишины.

Гармонист оказался выносливее всех. Скрипач уже опустился на лавку и, держа инструмент между коленями, жадно пил пиво из бутылки. Тарелочник же исчез в толпе, разбредшейся по цветущему саду. Нина отшила двух придурковатых парней, которых она знала с того времени, когда они вместе пасли коров, вырвалась от какого-то пьяного крестьянина и притаилась в ожидании. Сквозь путаницу ветвей ей были видны звезды, приведенные в колебание упорной гармошкой.

Все это веселье было рождено ошибочной уверенностью в том, что плютон станет постоянным гарнизоном Рудли. Не далее как вчера об этом со всей убежденностью говорил комендант поста. Впрочем, безопасно должно было быть и без этого, потому что все три милиционера пришли сюда, не оглядываясь на свои укрытия в поле.

За звуками упорной гармошки Нина единственная услышала шум идущих со стороны гор машин. Она ждала их с какой-то абсурдной уверенностью. Вопрос о поручнике был вызван тем удивлением, с которым она открыла, что приехавший военный — это кто-то другой… И она снова побежала, подгоняемая этой уверенностью. Через минуту она уже увидела его. Он стоял, наклонив голову, как будто сейчас, в мае, искал в траве ведро с молоком. Что-то Нину насторожило. Она замедлила шаги.

Поручник Колтубай разговаривал с кем-то, стоявшим в тени. Она услышала удары своего сердца. Какое-то неизвестное чувство перехватило дыхание. Она была уверена, что подойдет к нему. Только не знала первого слова, которое скажет. Она сделала шаг и услышала знакомый голос: ее сестра что-то говорила офицеру.

Некоторое время Нина стояла неподвижно. Она не могла различить слов, но слышала характерную певучую интонацию. Нина повернулась и боком отступила в глубь сада.

Она шла медленно. Неосознанная ревность мучила ее как хомут. Пьяные то и дело толкали ее, она сердито отмахивалась от них.

Что случилось? Неужели для нее так много значит этот офицерик, который любезно взял у нее белье тогда, ночью, у реки?..

Она покружила в нерешительности и, с трудом передвигая ноги, вышла из круга веселящихся.

— Нина! — кто-то негромко окликнул ее. Она остановилась. В мгновение надежда погасла, и на лице вновь появилось выражение безразличия. Офицерик не знал ее имени.

— Нина!

Она быстро обернулась. Неуверенно шагнула вперед.

— Это я, — услышала она шепот брата. Два года тому назад, после исчезновения отца, он ушел к партизанам.

— Глупая, — прикрыл он Нине рукою рот. — Тише, в селе полно солдат… — прошептал он, целуя сестру. Спиной она почувствовала железную твердость его второй руки. Когда он ее отпустил, она увидела в полумраке металлический крюк.

— Идем, — сказал он, направляясь в сторону дома.

Когда Нина зажгла коптящую керосинку, желая увидеть ужасный крюк, заменявший брату левую кисть, она заметила, что Алексы внимательно вглядывается в висящие на стене ряды икон.

— Это органист из Вишнёвца. Хелена вышла замуж за старого… — ответила она враждебно на молчаливый вопрос.

— Военные в селе давно? — спросил он.

— Весною… — начала она отчет о свадьбе сестры, как вдруг заметила, что Алексы думает о чем-то другом. — Позавчера пришли…

— Навсегда?

— Так говорят. Но уже сегодня были в бою и…

— Нина, людям не надо рассказывать о том, что услышишь. Алексы вернулся, и все, а что делал, что с ним было…

Он небрежно махнул культей, задев ею за стол.

— Есть дай.

Двигаясь как сомнамбула, Нина стала накрывать на стол.

— Алексы, ты ничего не узнал?

— О чем?

— Ну, об отце? — всхлипнула она вдруг.

— Когда мы были далеко, есть там такая Волынь, о которой не слышала ни ты, ни мать, может, отец слышал, так там я был в АК, в любомельской компании — название у нее по одному городу. Далеко мы в том Волынском воеводстве были, и долго это было, месяца четыре. И вот когда мы возвращались, то они, эти любомельские, шли через свои земли и ни одной родной деревни не нашли. Одни печи. И вот когда завязался бой, они вынули затворы из винтовок, — Алексы поудобней положил железную руку, чужую, словно оружейную деталь, — …чтобы не убить преждевременно, издалека, чтобы штыком почувствовать кости, — он говорил о враге, как об одном человеке.

Я у капитана Мотыля был… — добавил он и вдруг устыдился всего этого монолога. — Хлеба больше нет? — спросил он, потому что она слушала, не глядя на стол.

— Так ты ничего не узнал? Ну, об отце?..

— В одной деревне… — медленно начал он, жадно кусая черствый хлеб, — в одной деревне мы встретили сумасшедшего… Он засыпал колодцы. Все колодцы в деревне. Сожженной. Пока на постое рядом не узнали, с чего это началось. У него была жена полька. Когда пришли уповцы, он хотел ее укрыть и опустил в ведре в колодец. А они к нему: «Где твоя, говори». А он нет и нет. Пока ее не нашли. Но вытаскивать не стали. «Иди за топором», — говорят ему. Приносит крестьянин топор. «Руби», — говорят и на веревку показывают, к которой ведро привязано. Крестьянин ничего, целятся в него — ничего. «Руби, — говорят, — а то детям головы отрежем». И уже держат детей, а штыки в руках. Как начали эти дети реветь, так она снизу: «Руби! — кричит. — Руби, Остап!», или как его там. И он ударил топором. Утопил ее. Теперь по деревне ходит, воду там не берут…