Тают снега

2

Впервые она увидела его года три тому назад.

Прошла ночь. День, в который случилось это несчастье, был спокойный. Проснувшиеся люди стали воздвигать над деревней хоругвь дыма. Заревела скотина. Все предвещало хорошую погоду.

Нина остановилась у колодца. Потянулась, как бы желая коснуться руками неба. В какой-то момент она замерла с руками, поднятыми над головой, и расхохоталась. Со стороны реки, откуда-то с зеленеющих озимыми полей, шел в солдатском мундире милиционер.

— Как спалось? Поле мягкое, да, пан плютонόвый? [6] — атаковала она.

— Черт, — сказал милиционер, останавливаясь возле забора. У него было серое от бессонницы лицо.

— А где аппаратура? — снова насмешливо запела девушка.

Сержант посмотрел на ее чересчур худые, еще девические ноги и нехотя пожал плечами.

Уже неделю после той ночи, когда отряд УПА уничтожил около десяти сельских постов МО, [7] гарнизон Рудли брал с собой телефонный аппарат и на ночь прятался в непросматриваемых даже для зорчайших глаз бандеровских разведчиков окрестных нолях и оврагах. Молодая, еле живая, местная власть на день мчалась назад в деревню.

— Весело тебе, да? — Сержант плюнул через забор во двор.

Нина надула губы. Ей нравился этот парень. Он был нездешний. И неизвестно, как долго будет здесь вообще. Она привыкла к отъездам людей, как в нормальном мире привыкают к ним самим.

Но плютоновый, почувствовав себя после этого разговора в безопасности, уже шел вдоль забора в сторону дороги.

Нина замерла. Бывали мгновения, когда мир виделся ей огромным, и красочным, и таким добрым, что, казалось, может уместиться на ладони. Раньше это чувство посещало ее во время молитвы, а теперь оно приходило само собой, без всякой причины.

Стоять возле колодца, когда тебя никто не слышит, не видит, а ты видишь и слышишь все: мычание коров из оврагов, низкий дымок над домиком поста — плютоновый уже добрел, а тот, помоложе, спит где-нибудь неподалеку… Она улыбнулась полю и с досадой подумала, что опять начинается рабочий день. Как вдруг ее внимание привлек какой-то необычный шум. Она пошла в сторону забора, машинально открыла ухо, отбросив на спину длинные нерасчесанные волосы. По улице ехала машина. Нина вздрогнула, готовая броситься наутек, но сразу же громко рассмеялась; теперь надо было бояться тихих шагов в темноте. Прошло то время, когда смерть въезжала в деревню на немецких мотоциклах. Она влезла на забор, чтобы получше видеть дорогу. Со стороны холмов, тихо урча на спуске, двигался крытый брезентом грузовик.

Девушка посмотрела на свои босые ноги. Насупила брови, расстроилась, перешла в другое место, где более частые колья закрывали ее ноги, и замерла.

Машина приближалась все ближе и ближе. Ровный шум мотора выманивал людей из халуп на улицу, мальчишки молча бежали стайкой в облаке пыли, словно ангелы в завитках туч на потолке костела. Вдруг машина остановилась прямо перед нею. Из окна кабины показалась голова человека в полювке. [8]

— Девушка, где находится пост? — спросил офицер. На заросшем лице блеснули зубы.

Нина стояла, раскрыв рот, и смотрела, ничего не слыша.

— Ты немая? — неудачно сострил офицер, и тогда вместе с обидой до нее дошел вопрос.

— Там! — показала она пальцем на пост и отвела глаза.

Машина двинулась, а Нина, рассердившись, показала офицеру язык. Она не заметила, что движущийся мимо нее брезентовый кузов кончился, и это увидели сидевшие в нем на скамейках солдаты.

Взрывом радостного смеха они приветствовали так странно встретившую их девушку. Нина повернулась и галопом помчалась к воротам коровника.

Она спокойно взяла ведро, готовясь к дойке, и неожиданно стала бить им по костистым бокам коровы. Грохот железа и топот перепуганной скотины привели ее в чувство. Она бросила ведро в угол.

Прошло полчаса, прежде чем она вышла из коровника. Полное молока ведро поставила сразу же за порогом, а сама пошла к дороге. Искоса, как будто бы за ней кто-то следил, смотрела она в сторону халупы, в которой размещался пост. Солдаты, поблескивая застиранными хлопчатобумажными штанами, сгружали какие-то деревянные ящики. Из дверей что-то прокричал офицерик, и сразу же двое солдат помчались в его сторону. Вошли за ним вовнутрь.

Нина повернулась и пошла к дому, хмуро взглянув на Хелену, растапливающую печь. С той поры, как ее сестра вышла замуж, между ними возникла ревнивая отчужденность. Младшая с нескрываемой неприязнью смотрела на своего зятя. Пожилой органист, лет на 25 старше Хелены, эвакуированный из соседней деревни, сожженной во время пацификации, и поселившийся в их опустевшем доме, так горячо стал опекать сестер, что однажды вечером Нина наткнулась на запертую дверь одной из комнат. Печальный брак, смешанный с рюмкой водки, которую в нее влили. Нина осталась одна.

— Где молоко?

— Приехали солдаты.

— Я видела в окно. Где молоко?

Нина стояла на пороге. Прищурив глаза, она смотрела на сестру. Из соседней комнаты послышался кашель.

— Ладно, иду, — буркнула Нина и демонстративно повернулась, словно убегая от задыхающегося голоса старого человека.

Глаз отмечал его присутствие, проявлявшееся в новых иконах на голых до этого стенах. Когда-то отец, желая заделать щели между разошедшимися в соединениях балках, обклеил их газетами. Были там номера «Сигнала», какого-то «Освобождения» и «Популярной газеты». Отец, по происхождению украинец, в деревне единственный выписывал польские газеты. Таким уж он был странным, пришел откуда-то из города в деревню как плотник, чтобы после женитьбы стать крестьянином.

Омужичился здесь, в Рудле, а когда-то был преподавателем строительного лицея в городе. «До той поры, пока не стали закрывать украинские школы и открывать польские тюрьмы», — как однажды сказал он Нине. Младшую дочь он учил с начала войны, а когда УПА начала проводить пацификацию сел, засадил ее за книги, как будто сам искал в них покоя. Она училась по польским учебникам. Отец считал, что Нина могла бы уже сдать экзамены за среднюю школу, но над ней стали смеяться одичавшие от пастушества ровесники.

«После всего этого ты сама будешь учить людей», — говаривал отец.

Однажды ночью его забрали. Нина услышала стук в окно комнаты, где он спал, потом голоса, долгий, как будто о чем-то просящий или объясняющий полушепот отца. И еще какие-то шаги, скрип двери. Когда она разбудила старшего брата, отца уже не было. Он ушел навсегда. Никто не знал, кто его увел. Они не получили ни одной весточки, которой в страхе ждали, ничего. Нина со старшей сестрой и братом Алексы осталась на хозяйстве. Алексы только как-то почернел, ходил одеревеневший и вскоре простился с сестрами. В течение нескольких дней она осталась без тех, кто был ее семьей, составлял ее жизнь.

Теперь на мученически висящих вверх ногами отцовских газетах появились, точно прибитые гвоздями справедливого божьего приговора, изображения святых.

Нина вернулась с молоком.

— Там такой смешной один приехал… — сказала она вдруг.

— Что? — Хелена оторвала голову от плиты.

— Ничего, солдаты, говорю, и один такой… — путалась Нина. — Я ему язык показала, — захохотала она.

Хелена пожала плечами и застыла прислушиваясь. Но из соседней комнаты доносились только глухие удары; это органист, бия себя в грудь, совершал утреннюю молитву.

Было уже почти темно. Пение майского богослужения, разливающееся над рекой из каплички на перекрестке, сегодня не содержало горьких жалоб литанийного запева. В нем преобладали пасхальные перезвоны.

«Возможно ли, — размышляла Нина, — у старых баб голос переменился от этих солдат!» И тихо засмеялась своим мыслям. Теперь пение было утверждением существования на самом краю пропасти, а не таким, как до этого, не мольбой о спасении жизни, хотя бы и полной страха и неуверенности.