Автограф президента (сборник)

Мое волнение нарастало, и я сделал над собою усилие, чтобы Анна Тимофеевна и Вера не почувствовали этого.

— А кто была та женщина, которая вам звонила? — спросил я, стараясь не встречаться взглядом с Анной Тимофеевной, чтобы по моим глазам она не догадалась, какое значение для меня имеет ее ответ.

— Не знаю, — разочаровала меня Анна Тимофеевна, — она не назвалась… Видимо, его сотрудница. Больше мне никто не звонил.

— А вы не пытались его найти? — спросил я, думая уже о том, какое неожиданное направление может принять это расследование, если подтвердятся мои предположения.

— Как его найдешь? — пожала плечами Анна Тимофеевна. — Фамилию я не знала, описала, как он выглядит, но мне сказали, что таких сотрудников в управлении нет.

Эти несущественные на первый взгляд детали тоже не противоречили очень зыбкой пока версии, которая постепенно приобретала все более четкие очертания.

— И вы больше в НКВД не обращались? — спросил я, догадываясь, что она мне ответит.

— Почему не обращалась? — безнадежно махнула рукой Анна Тимофеевна. — Примерно через неделю я пришла еще раз. И снова услышала: сведениями о вашем муже не располагаем. А потом родилась Вера.

Сказав это, Анна Тимофеевна посмотрела куда-то поверх моей головы. Я оглянулся и позади себя увидел висевшую над этажеркой фотографию мужчины лет тридцати с открытым, тонким лицом и строгими глазами.

— Это ваш муж? — задал я лишний вопрос, но Анна Тимофеевна совершенно спокойно, как будто перед ней сидел не слишком сообразительный ученик, кивнула:

— Да, это отец Веры.

Мне было страшно неловко сидеть спиной к Вере. И не столько потому, что это было невежливо с моей стороны — не я выбирал себе место, — сколько потому, что мне очень хотелось видеть ее перед собой. Воспользовавшись подходящим предлогом, я встал, подошел к этажерке и долго смотрел на фотографию ее отца, стараясь понять, каким был этот человек и на какие поступки был способен.

Не могу сказать, что я очень многое понял, но кое-какие выводы для себя все же сделал. И один из этих выводов заключался в том, что Вера была очень на него похожа и к тому же, как мне показалось, унаследовала от него не только черты лица, но и твердый, волевой характер.

Завершив этот осмотр, я вернулся к столу, повернул стул и сел так, чтобы видеть Анну Тимофеевну и Веру.

— А почему вы раньше не подавали на реабилитацию? — обратился я к Вере.

Вера посмотрела на мать, и та ответила:

— На какую реабилитацию? — В голосе ее прозвучало недоумение. — Мне никто и никогда не говорил, что мой муж осужден! Меня никто и никогда не называл женой врага народа! Считалось, что мой муж пропал, и все! Может, сбежал, бросил меня? Мне даже сочувствовали, — грустно усмехнулась она.

Я слушал ее и поражался необычности ситуации, в которой она оказалась. Но еще больше в ее рассказе меня удивляло другое: исчез человек, и не какой-нибудь малоизвестный, а прокурор города, и никому не было дела до его исчезновения!

Теперь мне было совершенно ясно, что, несмотря на отсутствие каких-либо сведений о судьбе прокурора, сам факт, что его не искали те, кто в первую очередь обязан был это делать, означал, что они знали, где он и что с ним случилось! А значит, Анна Тимофеевна обращалась именно туда, куда и следовало обращаться!

А она тем временем продолжала свой рассказ:

— Я по-прежнему работала в школе. Нам и квартиру эту оставили. Другим было хуже!

Да, безусловно, тем, кого нарекли «членом семьи изменника Родины», бросили в тюрьму, отправили в лагерь или выслали, тем было намного хуже. Что же спасло Анну Тимофеевну от подобной участи? То, что она смирилась со своей судьбой и перестала ходить в управление? То, что все последующие годы она молчала?

— Правда, во время войны нас уплотняли, — чтобы быть до конца объективной, вспомнила Анна Тимофеевна, — но тогда у всех жили эвакуированные. Потом они уехали… Так мы и живем здесь с Верой.

Я посмотрел на Веру: она стояла почти в той же позе у двери, слушала мать, и ее лицо было задумчивым и печальным.

А мне вдруг подумалось, что у нас с ней много общего.

И в самом деле: мы оба родились в тридцать седьмом году, оба не застали наших отцов, оба не знали, где и при каких обстоятельствах сложили они свои головы, нас обоих воспитывали матери и то время, в которое мы жили. Если бы мы встретились с Верой в другой обстановке, эти совпадения, возможно, могли бы как-то нас сблизить или хотя бы расположить друг к другу.

Но это в другой обстановке. А сейчас между нами была целая пропасть! Я чувствовал это по тому отчужденному взгляду, который Вера изредка бросала в мою сторону. И дело было, конечно, не в том, что она не догадывалась, как много общего в наших с ней судьбах, а в том, что я был сотрудником ведомства, которое, по ее убеждению, несло ответственность за все, что произошло с ее отцом!

Эти размышления не мешали мне слушать то, что говорила Анна Тимофеевна:

— После Двадцатого съезда многие писали, а я не стала. Все равно его не вернуть, да и пенсия за него мне не нужна… А имя его так и осталось незапятнанным, для меня это было главным!

«Каким же чувством собственного достоинства надо обладать, чтобы принять такое решение?! — подумал я. — И где она взяла силы, чтобы столько лет нести в себе эту боль?!»

Словно прочитав мои мысли, Анна Тимофеевна кивнула на дочь:

— Я бы и сейчас не стала писать, да вот Вера настаивает. Она институт на будущий год заканчивает, на работу будет устраиваться, а до сих пор в анкете ничего о своем отце написать не может. Пишет только, что с тридцать седьмого года отец с семьей не живет и где находится — неизвестно.

Я слушал Анну Тимофеевну, смотрел на Веру, а мысли мои сконцентрировались уже вокруг той догадки, которая возникла, когда Анна Тимофеевна намекнула на какое-то сходство между мной и тем сотрудником управления, который обещал помочь ее беде…

4

Выйдя из подъезда, я сразу направился к кабине телефона-автомата: мне нужно было срочно позвонить, и нетерпение подгоняло меня.

Звонить из квартиры Анны Тимофеевны я не мог, и не столько потому, что после такой беседы звонить по личному вопросу было не совсем удобно, сколько потому, что этот вопрос имел самое непосредственное отношение к самой беседе.

Теперь, когда никто не смотрел на меня и никому не было дела до моего душевного состояния, я позволил себе немного расслабиться и дать волю своим чувствам. Мое волнение было столь сильным, что я только с третьей попытки сумел правильно набрать номер: дважды мой палец срывался с наборного диска, и мне приходилось начинать набор снова.

После первого же гудка на другом конце провода подняли трубку, и женский голос ответил:

— Медсанчасть слушает.

— Ирину Федоровну, пожалуйста! — стараясь хоть немного сдержать свое нетерпение, попросил я, надеясь, что мать еще на работе.

— А кто ее просит? — полюбопытствовал женский голос, и я коротко ответил:

— Сын!

Ожидание было, мучительным. Наконец в трубке раздался голос матери:

— Я слушаю.

— Мама, это я! — возбужденно сказал я в трубку. — Ты будешь на месте?

— Да, а в чем дело? — поинтересовалась мать.

— Я минут через пятнадцать буду у тебя, пожалуйста, никуда не отлучайся, — сказал я. — Мне надо срочно с тобой поговорить!

— А что случилось? — встревожилась мать.

— Это не телефонный разговор, — ответил я и, увидев, как из-за угла показалось свободное такси, бросил: — Все, бегу!

Но побежал я зря, потому что такси, как всегда, когда очень спешишь, промчалось мимо, не реагируя на мои красноречивые жесты.

Пока подошел троллейбус, я успел проклясть все на свете и не раз помянуть нехорошими словами руководство предприятий общественного транспорта, пожалев, что не взял служебную машину.

Так, чертыхаясь при каждой заминке на остановке или у светофора, я все же минут через двадцать выскочил из троллейбуса возле медсанчасти областного управления КГБ, над проходной которой висело красное полотнище со словами «Достойно встретим XXII съезд КПСС!».