Золотой скорпион

Старая сирень совсем завалилась на скамейку, и ее густая темная листва не пропускала мучительное солнце. В благодатной тени под низкими ветками сидели Кузя Ярочкин и Митя Гуцуев. Сегодня в интернат опять приходили из милиции и приставали к Митьке с расспросами. Отправлять его в лагерь пока запретили. Кузя чувствовал себя виноватым в том, что сдал мальчишку Тимуру, ему было тяжело, что Митька на него злится.

– Слушай, неужели я и в самом деле на тебя напал? – снова спросил Кузя.

– Отстань.

– Ты извини.

– Фигня. Я тебя даже уважать начал, когда ты на меня кинулся. Не трус, значит.

– Глупый ты, Митька, – вздохнул Кузя. – Когда я тебе помогал, ты не уважал. Подставить меня хотел. А когда я тебе в морду дать решил, ты сразу уважением проникся. За добро нужно уважать, а не за зло.

– Думаешь? – усмехнулся Митька.

– Уверен.

– Ну-ну, флаг тебе в руки и барабан на шею.

– Мить, еще раз тебя прошу, ты не ходи больше на эту стройку.

– А тебе-то чего?

– Там на людей маньяк нападает, сам же знаешь. Я бы не хотел… Ну… чтоб он на тебя напал, вот.

Помолчали. Сирень шелестела листьями, и над головой болтались гроздья зеленых стручков, оставшихся на память от пышных цветов с удушливым весенним ароматом. Цветы весной на этом кусте были белые. Или сиреневые?

– А давай его поймаем! И все кончится! – вдруг предложил Митька.

– Ты «Собаку Баскервиллей» смотрел?

– Не-а, а что?

– Там сэр Генри и доктор Ватсон тоже хотели поймать преступника Селдона. И сэр Генри, как ты сейчас, сказал: давайте его поймаем, и все кончится. А Ватсон ему ответил: не кончится. Я тебе кассету принесу. У вас видик есть?

– В игровой. Они Селдона-то поймали?

– Нет, сами чуть не погибли, между прочим.

– А чья, говоришь, собака была? – не унимался Митька.

– Какая собака? А, ну так этого, Янковского, э-э, не, в общем – убийцы.

– Селдона?

– Нет! Убийца не он был.

– Тогда зачем они его ловили?

– Зачем-зачем! – рассердился Кузя. – Не того они ловили, кого надо было, понял?

– Понял, – Митька нахмурился. – Ты думаешь, мы тоже можем не того поймать?

– Мить, мы вообще никого поймать не сможем. Он же маньяк, мы с ним не справимся.

– Это ты зря. Я справлюсь. Я б его и один поймал, только мне свидетель нужен. Вдруг он сопротивляться будет, и я его убью.

– Ты!? Ну ты круто-ой! Ты хоть комара-то убить можешь или только прицеливаешься?

– Думаешь, не смогу? – усмехнулся Митька. – Хочешь, расскажу, как я сюда попал?

– Валяй, – кивнул Кузя, поудобнее устраиваясь на скамейке.

С мамой и братом… А, может, все-таки с сестрой? Короче, всей семьей они жили в большом-большом городе. Даже в садик ездили на автобусе. И дом был очень большой, и двор.

Сначала отец тоже жил с ними, а потом что-то у них с мамой разладилось, они долго ссорились и, наконец, разошлись. Уехал отец, не вернулся. Мама плакала, но им, детям, ничего не объясняла. Один только раз проговорилась. Что папа уехал на войну. Митя сказал об этом мальчишкам в садике, а они стали смеяться и сказали, что войны никакой нет. Ну и пусть. Зачем ему отец? Достаточно и мамы. Митя так ее любил! Больше всех на свете! Всегда. И теперь… И…

Но вскоре он ее потерял. Безнадежно. Безвозвратно. Навсегда.

Однажды, когда они пошли в магазин за грушами, Митю украли. Он помнил, что его кто-то схватил, рот зажала, почти придушив мальчика, жесткая ладонь. Его дернули куда-то в сторону за прилавок, потащили в подсобку. Женщина в черном платье сделала ему укол, и Митя заснул.

Потом он смутно помнил, как просыпался несколько раз в темном кузове большой машины. Было душно, отвратительно воняло тухлятиной, Митю тошнило. Женщина была тут же, она давала мальчику приторно-сладкое питье – и он снова проваливался в сон.

Окончательно он пришел в себя в незнакомом доме. Двухэтажное каменное здание было обнесено высоким бетонным забором. Двор был пуст: ни травинки, ни кустика на голых камнях. В доме – много комнат, в них жили черноволосые бородатые мужчины и дети, мальчишки разных возрастов, большей частью чернявые. Говорили не по-русски, на каком-то резком, остром языке.

В одно время с Митей привезли еще двух мальчиков, Руслана и Костю. Митя помнил, что их сразу поселили в одной крошечной комнатенке без окна. Мебели не было, только тощие матрасы на полу. Спать было жестко и холодно, но только ночь избавляла новичков от побоев и издевательств старших ребят. Только сон чуть-чуть заглушал голод. Целый день мальчишки работали: терли большими тряпками полы в комнатах, чистили картошку, целые чаны картошки, неумелыми детскими пальчиками, поминутно раня руки. Чем больше начистишь картошки, тем больше получишь вареных очисток.

Руся был самым шустрым из троицы. Самым гордым. Когда в их закуток на кухне зашел здоровенный мужик и походя пихнул Руську ногой, тот подскочил и всадил крохотный ножичек в ногу обидчика. Мужик взвыл и швырнул Руську об стену так, что мальчик мешком сполз вниз, оставляя кровавый след на серой штукатурке. Митя и Костя с перепугу убежали. Больше Руслана они никогда не видели.

Прошло много времени. Много долгих дней, наполненных тяжелым трудом, болью и унижением. И однажды надсмотрщик повел Митю на хозяйскую половину дома. В большой комнате на низком диване, застланном ковром, сидел Митькин отец. Хоть мальчик и помнил его очень смутно, но теперь, когда воспаленные от постоянных слез по маме, по родному дому глаза так искали хоть что-нибудь близкое, он отца сразу узнал и бросился с плачем к нему на шею. Но отец не обнял мальчика, отстранил, сказал строго, что мужчины не плачут. Митя не должен плакать, потому что он воин. Но ведь войны-то никакой нет, возразил сын.

Тогда отец рассказал ему о войне, о том, что они – дети великого народа. И их священный долг – бороться за свободу своего народа и мстить за все беды и обиды, которые исходят от врагов, от русских.

– Русские отобрали у нас все, – говорил Мите отец, – веру, свободу, родную землю. Русские солдаты пришли в наши города и села, чтобы убивать стариков и детей, чтобы грабить наши дома, чтобы стереть наш древний народ с лица земли.