Инспектор милиции

— Вот и ты, кстати. Поехали в Бахмачеевскую.

У вас ЧП.

Мы спустились во двор, сели в «газик», и майор при­казал водителю:

— Выжми из своей техники все, на что она способна.

По его суровому и замкнутому лицу я понял, что Мяг­кенький крепко озабочен. С вопросами сейчас лучше не соваться. Я сидел на заднем сиденье и думал о вызове к комиссару.

Неужели опять по делу Герасимова? Но ведь следст­вие давно закончено и дело прекращено.

Опять неизвестность. Не для того же вызывает меня комиссар, чтобы возвести в чин генерала! Если уж про­сят явиться к начальству, то это, как правило, для снятия стружки.

А с другой стороны, я не такая шишка, чтобы насо­лить начальнику облуправления. Он имеет дело с город­ским и районным руководством. Да, но ведь счел нуж­ным выехать зампрокурора республики лично для наве­дения порядка у Родионова!

Короче, хорошего ожидать не приходится. Мало того, что у меня полная запутанность с Маркизом, цыгане об­вели вокруг пальца, еще и вызов к комиссару… А что это за ЧП в станице? Придется подождать, пока Мягкенький скажет сам.

Меня стало угнетать молчание, царившее в машине.

Хорошо, заговорил водитель:

— Сильно горят?

— Не знаю. И надо же случиться такой беде… И на­чальство как раз приехало…

Значит, в Бахмачеевской пожар. Что же такое может гореть, если на место происшествия выехал сам Мягкень­кий? И какое еще начальство нагрянуло к нам в колхоз?

Майор повернулся ко мне и покачал головой:

— Что же это ты, младший лейтенант, не знаешь, ка­кие люди живут у тебя под носом?

— А что? — спросил я неуверенно. Мягкенький ответил, обращаясь к шоферу:

— Представляешь, почти полгода у них с Сычовым в станице ходил на свободе особо опасный преступник, а они и в ус не дули.

— Лохов? — воскликнул я.

— Он такой же Лохов, как я китайский император! У человека чужой паспорт, чужая, можно сказать, био­графия… Хорошо, хоть ты свою ошибку исправил, дога­дался еще раз проверить. Как говорится, победителей не судят…

— Значит, Лохов?..

— Вот именно. Твой приятель вчера приезжал из обл­управления. Михайлов. Как ты, Кичатов, докопался?

— Случайно,— вырвалось у меня.

— Вот-вот! На авось надеемся.,

— Я думал, что Сычов до меня его уже проверил,— стал оправдываться я.

— Иван кивает на Петра… Так как же тебя осенило?

— По медицинской справке у Лохова одно легкое и туберкулез. А фельдшер мне сказала, что у него два легких…

— Как в романе! Настоящая фамилия его — Севостьянов. Он знал мужа этой продавщицы, настоящего Лохова. Познакомились на Алдане, в бригаде старате­лей. Севостьянов недавно отбыл срок в колонии. Подался в наши края. Ему предложили дело. Какое — сам зна­ешь: ограбление и убийство инкассатора. Он вспомнил, что неподалеку живет Лохов. Вот он и поехал к нему. По старой дружбе. Лохов совсем недавно умер. Он к его же­не и пристроился. Говорит, хочу начать новую жизнь…

— Клава знала об убийстве? — спросил я.

— Говорит, что не знала. Севостьянов сказал ей, что сидел за автомобильную аварию. Плел еще разные сказ­ки, будто по несправедливости в колонии еще срок наба­вили. Запятнали, мол, человека на всю жизнь. У тебя, говорит, мужик помер. Попросил, как говорится, руку и сердце. А также паспорт и документы покойного мужа. Отцом обещался быть примерным для ее детей. На чем сыграл, подлец!

— Поплакаться да разжалобить они умеют,— под­твердил шофер.

— Постойте, но ведь паспорт сдается в обмен на сви­детельство о смерти? — сказал я.

— Повезло ему,— продолжал майор.— Такая штука подвернулась. Лохов еще до смерти потерял паспорт. Как и полагается, подал заявление в милицию, и ему вы­дали новый. Этот паспорт и сдала жена в загс. А когда разбирала его бумаги, старый и отыскался. Вот по этому паспорту и жил Севостьянов. В поселке, где до этого оби­тала Лохова, ее мужа знали. Поэтому с Севостьяновым они переехали в Бахмачеевскую. Ты мне все рассказы­вал, что уж больно честная она была. Даже водку прода­вала строго по постановлению — с одиннадцати до се­ми.— Майор усмехнулся.— Не слишком ли примерная? Ведь в торговле как? Честный ты человек или нечестный, все равно хоть маленькие, а неувязки случаются. Недо­чет небольшой или, наоборот, излишки. А у нее прямо тютелька в тютельку…

— Боялась на мелочи попасться,— заключил шо­фер.— Какой ей смысл химичить, когда в хате такая тьма карбованцев.

Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава бы­ла «отличником торговли» задолго до приезда в Бахма­чеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано соста­рившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не про­пускала. Потом на ее плечи опустилась забота о детях — их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось человеку пожить счастливо. Из девок — прямо в омут хлопот и неудач. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку об­рести счастье? И самой хотя бы немного ощутить радость и спокойствие? Поэтому она и держала его дома, опаса­ясь, как бы он опять не сорвался на работе… Все это я высказал майору.

— Может быть, ты и прав. Разберутся…— сказал Мягкенький.

— Это точно,— поддакнул шофер.— Куда везти, то­варищ майор, колхоз большой?

— Кичатов, где у вас четвертая бригада?

— Еще километра три и направо.

— Ясно,— сказал водитель.— И вам обязательно на­до было ехать, товарищ майор?

— Что ты, хлеб горит! Инструктор облисполкома зво­нила. Они как раз сегодня выехали в Бахмачеевскую вместе с инструктором райкома. Проверять, как Нассонов организовал обслуживание на полевых станах. Жа­луются механизаторы. Они ведь в поле и днем и ночью пропадают.

— И сильно горит? — спросил я.

— Увидим. Эх, хлебушек, хлеб…— тяжело вздохнул начальник райотдела. И в этом вздохе почувствовалась боль и горе крестьянина, для которого хлеб — это все. Мягкенький вырос на хуторе и прекрасно знал цену тру­ду земледельца.

У меня самого сжалось сердце. Ведь и моя жизнь в Бахмачеевской теперь крепко-накрепко связана с тру­дом колхозников. Здесь я по-настоящему узнал, как го­ворится, что «булки не на дереве растут». Хорошо с хле­бом — хорошо колхозникам. Урожаю грозит беда — все на ногах. День и ночь, будни и праздник, забота одна — хлеб…

— Сюда? — обернулся водитель, когда мы подъеха­ли к перекрестку.

— Да, сворачивайте.

Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие вол­ны бежали до края земли, туда, где маленькими точка­ми виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми луча­ми играло в багряном золоте хлебов…

У самого горизонта разворачивались и тянулись зыб­кие ленты — шлейфы плыли за автомашинами, движу­щимися по проселочной дороге.

Среди желтого моря резко выделялась черная плеши­на, над которой низко повис темный редкий туман дыма. Возле обгорелого места суетились люди, стояли красные пожарные машины, словно жуки на шелковой материи…

— Кажется, уже справились,— сказал майор.

— Кому-то не повезло,— указал на дорогу шофер. Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро дви­гался белый фургон — карета «скорой помощи».

Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу. Мы проследили глазами «скорую помощь». В ее окошечках промелькнули головы в белых шапочках.

Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок. Здесь, на самом пепелище, было видно, что он мог натво­рить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.

Я никогда не видел столько усталых, измученных, пе­репачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем по­пало по обгорелой стерне, исходящей едким белым дымом.

Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, уби­вая остатки огня.