Фамильное привидение

В своих признательных показаниях Алена Глинищева написала, что задумала и осуществила свои преступные деяния в одиночку и что ее супруг, Алексей Глинищев, не был посвящен в ее планы.

Она призналась, что совершила отравление депутата в состоянии аффекта, из-за того что Хованский, состоявший с ней в тайной любовной связи, ее бросил. А в качестве доказательства своей вины она назвала то самое неизвестное отравляющее вещество, которое стало причиной смерти Хованского.

Версия «на почве ревности», не имеющая, правда, никакого отношения к реальности, тем не менее получилась убедительной. Для правоохранительных органов.

Суд учел, что у Алены маленький ребенок, что она находилась в состоянии аффекта и действовала под влиянием «оскорбленного чувства и несчастной любви».

Книга Витенгоф вышла в свет. В ней только не было главы, где вспоминалось о детской любви Сонечки Витенгоф к офицеру Алексею Глинищеву и его смерти в севастопольском госпитале, его сожалениях о том, что у него не осталось наследников и что родовая линия Глинищевых на сем прерывается…

Сию главу Генриетта из книги решительно изъяла. Это была ее сделка с Аленой.

Алена призналась в убийстве Хованского, снимая таким образом обвинения с Ладушкина, а в обмен Аленина дочь должна была остаться Глинищевой. Истинной Глинищевой. Потомком рода Глинищевых, записанных в «Бархатную книгу» и ведущих свое начало от литовского князя Гедиминаса, умершего в одна тысяча триста сорок первом году и оставившего потомков — Витовта, Монвила, Наримонта, Кейстута, Явнута, Ольгерда, Кориата и Любарта…

А уж от них пошло-поехало… До наших дней.

Глава 23

— Ань, я все-таки не понимаю… Ну разве можно из-за такой ерунды убивать? — недоумевала рыжая, заехавшая к Светловой с последними новостями от следователя.

— Какой ерунды, Генечка?

— Ну разве можно ради слов «мы есть в «Бархатной книге» совершить такие преступления?

— Нет, конечно… Ради ерунды нельзя.

— Но — как же?

— А она не ради ерунды это сделала. Хованский покусился не на ерунду. Он, Генечка, хотел разрушить ни мало ни много ее хрустальную мечту. Хрустальную мечту и план жизни. А вот ради того, чтобы защитить подобные вещи, некоторые готовы на все. В том числе и на преступления.

— Все-таки как-то в голове не укладывается…

— Понимаешь, некоторым людям сейчас кажется, что уже ничего нельзя поменять в той жизни, которую им приходится вести. В старину о таком говорили «влачить жалкое существование». Так вот, иногда им кажется, что это — навеки, что все блага уже расхватали, все деньги распределены… И теперь не только им самим, но и их детям придется «влачить жалкое существование»… От это можно прийти в отчаяние и натворить глупостей.

— А как ты догадалась, что Алексей Глинищев тут ни при чем?

— Видишь ли, такие преступления можно, очевидно, совершить, только в состоянии наваждения… Это было своего рода ослепление, продиктованное слепой любовью. Понимаешь? А слепой обычно бывает материнская любовь. Мужчины менее подвержены этому инстинкту. Более критичны… Ведь они не ходят девять месяцев подряд с таким животом, — вздохнула Светлова, намекая на свою округлившуюся фигуру.

— Как ты думаешь, Светлова, она продумала все заранее?

— Полагаю все зависело от намерений Хованского… Видимо, он вернулся из Мюнхена, прочитал мемуары Витенгоф и сделал открытие: у Алексея Глинищева не осталось потомков! Если бы он решил молчать и не предавать огласке то, что узнал…

— А как депутат догадался, что речь идет об одних и тех Глинищевых?

— Так же, как и я… Легенда. Легенда о старике. Совпадение маловероятно. У того Глинищева, в мемуарах, — старик, и у этих — тоже… Ведь Алена очень гордилась тем, что у них есть свое собственное фамильное привидение, роковой старик, и все в Дворянском союзе об этом знали, в том числе и Хованский.

— И?

— И Хованский вызвал супружескую пару для объяснений. Мне кажется, когда Глинищевы шли для разговора с ним, Алена уже не исключала возможности убийства. Он шла на эту встречу, прихватив с собою «самыкинский» яд. И явно уже тщательно продумала план — как его применить. Не думаю, что этот трюк с телефонной трубкой был экспромтом. Но надежда, что депутат будет хранить молчание и не даст мемуарам Витенгоф хода в России, — все же у нее была. Однако Хованский увлекся разоблачением. Он ведь любил выводить на чистую воду.

— Но с такими, как компания «Наоко», особо не забалуешь, не поразоблачаешь… — заметила Генриетта. — Бедняге приходилось все время окорачивать себя!

— Вот именно! А тут такая возможность гневно пометать громы и молнии, поразоблачать примазавшихся к дворянству лже-Глинищевых… С треском изгнать самозванцев, исключить их из стройных рядов Дворянского союза! Бедняга недооценил опасность. Женщина, у которой разрушают хрустальную мечту, не менее опасна, когда ее припирают к стенке, чем нефтедобывающая компания. Она тоже умеет защищаться, нападая.

Генриетта уехала. А Светлова отправилась гулять.

Выполняя электронный наказ мужа больше бывать на свежем воздухе, Светлова честно сидела в чахлом московским скверике… Вокруг бегали столь же чахлые и заморенные, как и скверик, московские дети.

Светловой хотелось сосредоточиться и восстановить всю цепочку недавних событий…

«В конце концов, все на этом свете, очевидно, и в самом деле делается «ради детей», — думала, устроившаяся на скамейке в сквере, Светлова. — Все или почти все».

Аня снова вернулась сейчас к этому своему, уже занимавшему ее и раньше, соображению: «все ради детей». И плохое и хорошее. И воровство и святость. И подвиги и преступления.

Это и был мотив.

Леля Глинищева — толстощекая маленькая девочка с сонными глазками — самый главный подозреваемый в этой истории.

Ради ее родословной, ради ее происхождения, ради ее титулованного будущего — разве не мог разгореться весь этот сыр-бор?!

Вот он и разгорелся.

Ради своей дочки, ради того, чтобы вернуть ей отца, спасти Ладушкина, Генриетта вон что вытворяла! Вставала практически на уши: брала заложника, грабила квартиру.

А Алена?

Страшно испуганная тем, что разоблачение лже-Глинищевых стало почти свершившимся фактом — еще день-два, и приговор Хованского: «Самозванцы!» разойдется по Москве, а главное, станет известен в Дворянском союзе, — Алена в тот вечер в квартире Хованского решилась на преступление.

Ее не остановило даже неожиданное присутствие в квартире Бориса Эдуардовича Роппа. В общем, тянуть и откладывать то, что было уж ею задумано, она не захотела. Тем более что дискета с мемуарами Витенгоф, которой депутат грозил во время разговора, — вот она, лежит на столе прямо перед носом…

Выслушав Хованского, Алена не стала скандалить, плакать. Она смиренно согласилась со всем, что сказал ей депутат… «Да, да, если все обстоит именно так, мы достойны исключения из союза…»

Потом Глинищева взяла под ручку своего послушного мужа и распрощалась. Оделась в прихожей, натянула перчатки… И напоследок попросила у Хованского разрешения позвонить…

Хованского к этому времени уже отвлек разговором многословный Ропп…

Пока все оставались в прихожей, Алена вернулась в комнату, подошла к телефонному аппарату, достала из какой-то герметичной надежной упаковки специально приготовленную, пропитанную ядовитым веществом салфетку… И провела ею по телефонной трубке.

Ведь Алена работала до замужества в том таинственном учреждении в Самыкино. И стало быть, вполне вероятно, что… В общем, как сказал многомудрый таксист журналисту Королеву, подытоживая народный опыт: «С работы всегда что-то можно унести! Так не бывает, чтобы нечего». Кроме того, Алена хорошо запомнила усмешку Алексея Глинищева и слова, которые он произнес: «Ой-ой-ой… какие нежности при нашей бедности… Забыла, как вскакивала в пять утра по будильнику и каждый день в свое Самыкино трюхала? Ради надбавки в пару сотен — «за вредность на производстве»?»