Преступление не будет раскрыто

— Ты что, Пётр Савельич?

— Ничего. Я так, про себя. Думаю вот. Возьми-ка, Лизавета, в кителе письмо, да почитай-ка.

— Батюшки! От кого? От Ирочки?

— Да нет, не от Ирочки. От моего сержанта, который демобилизовался. Помнишь я рассказывал, один парламентёр разоружил всю банду. Вот от него.

— Погоди, сейчас.

Жена вернулась на кухню, закончила приготовления стола и через минуту вышла.

— Иди ужинать. Где, говоришь, письмо-то?

— В правом кармане.

Пётр Савельич пошёл в кухню, сел за стол, но не ужинал, а молча и задумчиво сидел, сгорбившись. Жена пришла с конвертом в руках, села рядом с ним, вынула письмо и принялась читать.

Елизавета Ниловна, — так звали жену полковника, — подняла глаза на мужа и прижала письмо к груди.

— Да неужели… Боже мой! Неужели это Андрея Гавриловича Ржевского? — проговорила она с ужасом и растерянностью в голосе. — Как же это? Надежда Александровна… Жена Андрея Гавриловича, его (она отняла от груди письмо)… его мать! Боже, боже мой! Что творится на свете.

Елизавета Ниловна, держа в одной руке письмо, дрожащею другою стала доставать платочек из кармана халата. Пётр Савельевич крякнул смущённо и, отложив вилку в сторону и вытерев губы салфеткой, ещё более сгорбился. Жена прижала платочек к глазам и закачала головой.

— Надежда Александровна! Неужели она! — сказала Елизавета Ниловна и, освободив лицо от платочка, обратилась к мужу: — Помнишь её, Петя?

— Помню, мать, помню. Она самая, — сказал Пётр Савельевич и начал орать: — Ничего не понимаю! Неужели этот стервец не был ни дома, ни в военкомате? Бедного родственника из себя строит.

— Придумай отец что-нибудь, надо ему помочь поступить в этом году, чтобы год-то не пропадал зря.

— Ладно, пошли отдыхать. Утро вечера мудрёнее. Елизавета Ниловна вспомнила, какой хороший был Андрей Гаврилович Ржевский, и какая была обаятельная Надежда Александровна. Вспомнила их детей, которых знала по именам и снова принялась вздыхать и охать.

Рано утром Пётр Савельевич поднялся с постели. Он надел бриджи и тапочки и включил в соседней комнате свет. Он долго искал что-то по книжным шкафам и в письменном столе.

— Мать, а мать! Лизавета! — позвал он.

— Чего? — спросонья отозвалась жена.

— Не могу найти чернила для авторучки.

— Погляди на окне за шторами. — Там, однако.

— Вот те на!

— Погоди хоть до утра.

— Уже утро. Ты спи. Я сейчас.

Пётр Савельевич набрал в авторучку чернил, взял чистый лист бумаги и стал писать. Написав, он облегчённо вздохнул, свернул исписанный лист вчетверо и положил его в карман кителя.

Утром, сидя в своём кабинете за рабочим столом, Горбатовский вынул из кармана письмо, внёс в него кое-какие коррективы, отдал отпечатать на машинку, готовый текст подписал, вложил в конверт и написал на конверте: г. Иркутск, первому секретарю обкома партии. Он взял другой чистый лист бумаги, быстро начёркал на нём коротенькое письмо, заглядывая при этом в траурное обрамление в газете, в котором значился вместе с объявлением о панихиде адрес покойного генерала Ржевского. Он вложил письмо в другой конверт, написал на нём домашний адрес Осинцева в Иркутской области и попросил дежурного офицера отправить оба письма поскорее.

XVII

Заведующий сектором обкома партии Алексей Васильевич Тальянов, придя на работу, повёл себя, как показалось секретарше Диночке, странно. В положенный час, прежде чем идти с докладом к первому секретарю, он подошёл пружинистой быстрой походкой, наклонив вперёд худое туловище и седую голову, к Диночке и спросил:

— Ну, как сегодня он?

Диночка, еле сдерживая смех, ответила:

— Не в духе.

Она показала пальцем за окно, давая этим понять, что по погоде должно быть ясно, какое сегодня у Сергея Николаевича настроение.

Последнее время Сергей Николаевич действительно был не в духе. Проливной дождь в разгар хлебозаготовок — само собой приятного мало. Но сейчас не это волновало первого секретаря. Для беспокойства и плохого настроения была причина много серьёзней.

Горбачёв затеял перестройку, пытаясь соединить рынок и социализм — две вещи абсолютно несовместимые. От такого соединения кроме короткого замыкания вселенского масштаба и как следствие этого замыкания вселенского пожара, в котором сгорят до тла «ум, честь и совесть нашей эпохи», ждать было нечего. Напряжение в обществе нарастало с каждым днём, и в предчувствии грядущих событий настроение у Сергея Николаевича становилось всё хуже и хуже, а сегодня из-за проливного дождя было совсем паршивым.

Тальянов, взглянув на хмурые огромные окна с подтёками от дождя, положил стопку дел, с которыми шёл на доклад к Сергею Николаевичу, на стол Диночке и начал рыться в них. Он отыскал развёрнутый исписанный машинописью лист со скреплённым конвертом и унёс его обратно к себе в кабинет. Потом возвратился, взял со стола остальные дела и пошёл с ними в кабинет к Сергею Николаевичу.

Все эти операции производились им с таким сосредоточенным вниманием, что Диночка, эта всегда весёлая смуглая хохотушка, после того, так закрылась за ним дверь, ведущая к Сергею Николаевичу, пошла к другим техническим работникам обкома и скопировала эти комичные выходки Тальянова. Все смеялись над стариком.

На другое утро выглянуло солнце, туман разошёлся, и день разгулялся. Тальянов, как и прежде со стопкою дел подошёл к Диночке с тем же серьёзным видом и тем же вопросом:

— Ну, а сейчас как он?

— Сегодня не такой злой как вчера, — отвечала Диночка.

Тальянов засеменил к кабинету Сергея Николаевича, но остановился на полпути, подумал мгновение и вернулся назад к столу Диночки. Он положил стопку дел на стол и стал сосредоточенно рыться в ней. Диночка сначала оторопела, не понимая, с чего бы ему сегодня-то вернуться, потом щеки её словно надулись воздухом, покраснели и готовы были вот-вот лопнуть от смеха. Глядя на копающегося в делах Тальянова, она не выдержала и прыснула едва слышно.

Старик, найдя все то же письмо, сурово взглянул на неё.

— Все смешки. Все бы смеялась, — ворчливо проговорил он. — Посерьёзней на твоей должности быть надо.

— Вы с чего это, Алексей Васильевич. Я вовсе не смеюсь, — отвечала Диночка, сделавшись вдруг серьёзной. — Вечно вам что-то кажется.

Тальянов, ничего не отвечая, положил деловито найденное письмо сверху стопки, и семеня пружинистыми сухопарыми ногами, пошёл на доклад.

Тальянов был один из немногих работников обкома, которые заходили к первому секретарю без предупреждения и в любое время. Это был человек, как нельзя кстати подходивший в помощники к Сергею Николаевичу. Ворчливый, смешной и сухой на вид, он обладал адским терпением до буквочки изучать поступающие на имя первого секретаря дела, внимательно выслушивать любого, рвущегося на приём к нему и необыкновенным даром скоро понимать самую суть того, что хочет решить человек с помощью обкома партии. Схватывая же эту суть и понимая действительное положение вещей, он зачастую просто и быстро решал мелкие вопросы сам, и человек, жаждущий найти истину и взывающий о помощи, только оставался благодарен ему. Это была к тому же сердобольная душа. Многие, во истину страдавшие люди, обязаны ему помощью. Так что в этом отношении он был хорошим дополнением к Сергею Николаевичу. Дело же с письмом, которое он отложил из-за плохого расположения духа Сергея Николаевича, вообще не имело отношения к обкому, и его следовало бы сразу отправить в другое место, но Тальянов решил во что бы то ни стало повлиять на ход дела через Сергея Николаевича и ждал удобного момента.

У Сергея Николаевича в то время, когда Тальянов вошёл к нему, находились секретарь обкома по сельскому хозяйству и заведующий сельхоз отделом обкома. Все трое оживлённо обсуждали последнюю сводку о хлебосдаче. Столы в кабинете, обтянутые зелёным сукном и мягкие кожаные кресла, и стулья, и длинные жёлтые шёлковые шторы на окнах, и большая карта области, — всё залито ярким солнечным светом. Ничто здесь не нарушало общей ласковой и светлой гармонии. Но люди, сидевшие здесь, не радовались солнцу. Были угрюмы и задумчивы. Сергей Николаевич говорил что-то о деле, о хлебосдаче. Он поворачивал голову то в сторону одного собеседника, то в сторону другого, сидевших перед ним в углах Т-образного стола. Пепельно-серые с проседью длинные волосы его, гладко зачёсанные назад, блестели как лавсановые нити, и крупный, с горбинкой нос поворачивался из стороны в сторону.