Ищите женщину

Первая мысль: врут, гады! Не могла Катька!…

Вторая: а если они и ее как меня?

Потом пришла спасительная: они еще не знают, кто ее отец! И если Катерина возьмет себя в руки и пригрозит папашей, вряд ли у них останется место для благодушного настроения.

Но я не знал их. Этот седой, словно услышав, о чем я подумал, сказал:

– Тебе хоть известно, кто ее отец, чурка ты пустопорожняя? Соображаешь, что он с тобой сделает, если мы дадим ход ее заявлению?

– Покажите мне это заявление! – У меня не оставалось другого выбора.

– Покажем, – спокойно ответил он. – И не только тебе.

– Где Катя? Куда вы девали ее? – требовал я ответов.

– Она давно уже спит дома. Устала девочка, да и ты хорошо постарался. Уехала и даже взглянуть на тебя не захотела. Противно, говорит, ненавижу его! Во как! Отвезли ее наши ребята.

– Те, которые из «вольво»? – Я уже догадывался, что это провокация. Но я-то им зачем? Может, нужен Катькин отец? Нет, что-то больно уж сложно. А те, что из «вольво», даже и не били меня особо, наоборот, защищались, изображали драку. Но изображали, надо отдать им должное, ловко. Не будь я трезв, я бы поверил.

– Видишь, какой ты умный, – заявил вдруг седой. – А с умным человеком и разговор другой. Значит, ты уже все усек? Объяснять не надо? И помощников приглашать, – он качнул головой в сторону двери, – тоже не надо? Ну и хорошо. А это все у тебя скоро пройдет и следов не останется. Зато, как говорили деды наши, за одного битого двух небитых дают. Помнишь такую поговорку?

Еще бы не помнить! Противно только на себе познавать ее правильность…

Скучно описывать процесс вербовки. Этот Борис Николаевич, как он назвал себя, доходчиво объяснил мне, что хозяин «вольво» не будет иметь ко мне никаких претензий… что заявлению перепуганной дуры, которая, оказывается, боится собственного отца больше любой милиции, никакого хода дадено не будет… что в ее личных интересах лучше всего молчать о происшествии, в чем она поклялась… что мне следует раз и навсегда забыть о ней и не приближаться на пушечный выстрел, о чем, кстати, собственно, и просил позаботиться ее папаша – крупный референт… Словом, условий мне было продиктовано немало. Залогом же того, что я все усек, должно было стать мое заявление. Точнее, подписка о сотрудничестве с органами госбезопасности. И нужно это не столько им, сколько мне. Это выдвигалось ими в качестве одного из обязательных условий моей поездки в Штаты.

Все они знали и про папу моего, и про маму, вышедшую замуж за Коваленко, и про меня, грешного. Даже про то, сколько раз я сегодня трахнул Катьку. Последнее меня просто убило.

Альтернативы, как пишут авторы детективов, у меня не было. Нет, была, конечно. Я мог с помощью все тех же «обработчиков» вернуться в уже однажды облеванный мною кабинет, где продолжится испытание на прочность моего организма. Но повторный эксперимент не будет длительным. Это он обещал. А жертв нападений бандитов обычно находят по утрам на пустырях идущие на службу законопослушные граждане.

Я не желал такой перспективы. У меня все болело. Единственное, о чем я мечтал, – это о теплой ванне, где вес моего тела будет уравновешен объемом вытесненной воды, а потому я хоть на короткое время смогу почувствовать себя в невесомости. Как тот еврей из старого анекдота, который, впервые попав космос, вошел в состояние невесомости и наконец-то почувствовал себя хорошо.

Поэтому я спросил, что я должен делать? Чего они от меня хотят? Ответ был неожиданным. Они хотели – хотели (!), идиоты, – чтоб я полетел в Америку, чтоб я занялся поиском сведений о своем отце, чтоб я узнал как можно больше о том институте, где до последних дней работал мой папаша, и чтоб все это я рассказал им.

Если это не абсурд – то что же тогда абсурд?!

Я согласился. Я узнал также, как у нас ненавидят стукачей. Я понял, что теперь за мной повсюду будет глаз да глаз. И еще я усек, что, если попытаюсь открыть рот, мне тут же так дадут под жопу, что я, как тот легендарный Орленок, мигом взлечу выше солнца, чтоб никогда уже больше не вернуться на нашу грешную землю…

Борис Николаевич не был чужд художественной литературы. Паролем он избрал почему-то Федора Михайловича. «Привет от Порфирия Петровича» – каково?… А сам я заимел кликуху Прозаик.

Через несколько дней, когда я уже мог спокойно передвигаться, когда я решил, что с Катькой у нас действительно нет ничего общего – она не звонила, не звонил ей и я, – наш главный редактор сообщил мне, что ему был звонок о том, что моя виза готова. И я отправился в консульский отдел.

Вот так. Это – не исповедь сына века, хотя может и потянуть. Нет, это скорее констатация факта.

Рэмке я, конечно, ничего не сказал. Он только несколько удивился моему, мягко выражаясь, измученному виду, но, вероятно, отнес это на счет моих сексуальных упражнений. Не огорчился он и по поводу исчезновения из моей жизни Катьки, с которой у него почему-то с самого начала не сложились приятельские отношения.

Ну все, пока достаточно… Завтра вылетаю. Хочется, чтобы с этой командировкой хоть что-то изменилось в моей жизни. Я никак не ощущаю себя в роли сексота, агента, стукача, – какие там еще термины имеются? Я не чувствую давления на плечи. И «глаз» никаких за собой я в прошедшие дни не замечал. Но есть нечто напоминающее изжогу. И от этого ощущения никакой содой не спасешься.

Но, с другой стороны, откуда у меня такой испуг? Неужели так глубоко и прочно сидит в нас во всех этот страх? Как же все эти деятели ненавидели свой народ, если не только позволили, но и сами активно участвовали в глобальном уничтожении человеческого достоинства! А ведь это, по сути, единственное, что дано нам от Бога. Потому что все остальное – от власти, даже планирование жизни, как в Китае.

Господи, и Ты все это видел и – что? И это благословлял? Или атеисты не в Твоей компетенции? Тогда в чьей же? Недавно в маленькой церквушке Козьмы и Дамиана отпевали – теперь стало модным! – одного старого приятеля. Священник, кажется, его зовут отцом Александром, высказал мысль, которую не вспомню точно, но только смысл: Бог дает человеку возможность выбора, а уж что он сам выберет?… Ну да, у нас, конечно, есть такая возможность! Как же, как же…