Напряжение

В райотделе НКВД, оставив инвалида на попечение дежурного, Бенедиктов зашел к начальнику, немолодому, с массивным подбородком майору, кратко обрисовал ситуацию и обратился с просьбой допросить задержанного в какой-нибудь свободной комнате. Тот охотно разрешил.

Открыв ключом чей-то давно не топленный кабинет, Бенедиктов зажег свечу на пустом, с одним лишь телефоном, столе, покрытом пыльным стеклом, под которым лежали календарь и какие-то выцветшие бумажки.

- Присаживайтесь, Александр Степанович.

Грызин снял шапку, расстегнул пальто; за сбившимся шарфом проглядывала тельняшка.

Теперь Бенедиктов мог без спешки рассмотреть инвалида. При первой встрече, в подворотне, он показался значительно старше, дряхлее. На самом деле это был довольно крепкий мужчина с сильными руками и развитой грудью. Бинтов на пальцах не было, и следов ранения или экземы не ощущалось. Драповое пальто не новое, но вполне приличное. Бенедиктов обратил внимание, что под мышками оно не протерлось. Покалеченная нога, обернутая тряпками и с подвязанной к ступне галошей, сгибалась - по-видимому, ранение относилось к нижней части.

Наводили на размышления пометки в паспорте, и Бенедиктову предстояло разобраться в многочисленных штампах и штампиках с нечеткими литерами и расплывшимися чернилами. По ним выходило, что в армии Грызин никогда не служил, и одно это обстоятельство уже представляло интерес для Бенедиктова.

- Вы когда-нибудь теряли свой паспорт? - помахал он засаленной книжкой и наблюдая за выражением лица Грызина. - Предупреждаю сразу: за дачу ложных показаний вы будете привлекаться по законам военного времени.

- Понял. Расстреляете, что ли?.. - Грызин освоился, осмелел, в голосе прозвучала насмешка.

- Расстрелять не расстреляем, а неприятности будут. Отвечайте.

- Не терял я паспорт. Зачем терять? Как выдали в милиции, так и таскаю с собой, даже сплю с ним в обнимку, как с милой. Вон уже и листы поразвалились.

Бенедиктов улыбнулся:

- Как с милой - это хорошо… Милую беречь надо. Военный билет при себе?

- А на кой он мне сдался? Я инвалид. В паспорте записано: невоеннообязанный. Все! Лишний груз… Закурить можно? Теперь я угощаю.

- Курите, я не хочу… Тогда расскажите, когда, где и при каких обстоятельствах вы были ранены.

Грызин прикурил от свечи, после этого ответил:

- В порту, двенадцатого ноября. Поднимали на талях ящик, будь он проклят, полтора центнера, звено в цепи лопнуло, ящик сорвался - и на ногу…

- То есть у вас не ранение, а производственная травма, - уточнил Бенедиктов, все более и более удивляясь. - В каком же госпитале вы лечились и когда были выписаны?

Грызин назвал госпиталь и, матерясь, понес хирургов, которые больше месяца держали его и не смогли правильно срастить кости, и теперь неизвестно, будет ли он нормально ходить. Бенедиктов мат пресек, но выговориться дал.

- Где вы служили до травмы? - как бы между прочим спросил он. - В каких частях?

- Я не служил. У меня белый билет был.

- Вот тебе и раз… А как же с «Кировым» и «Октябрьской революцией»?

- С каким «Кировым»? - уткнул глаза в пол Грызин. - Я не говорил…

- Хм, забыли? Странно. Меня узнали, а что говорили, не помните? Почему?

- Не помню…

- Ну, раз не помните, идите вспоминайте, - сказал Бенедиктов и проводил его в камеру.

Пока Грызин думал, капитан-лейтенант еще раз удостоверился, что паспорт не фальшивый, и сел за телефон проверять показания.

По мере накопления сведений создалась довольно ясная картина: Грызин приехал в Ленинград в тридцать шестом году, не имея специальности. Был чернорабочим, такелажником в торговом порту, матросом на землечерпалке; женился, разошелся, пьянствовал, вследствие этого на одной работе долго не держался. В армию его не призывали из-за весьма редко встречающейся скрытой глаукомы, так что старшиной команды трюмных машинистов на линкоре Грызин быть никак не мог. Следовательно, он лгал тогда. («А почему, собственно, он должен раскрываться первому встречному?» - подумал Бенедиктов. Только сейчас ему пришло в голову, что не придал значения торопливости Грызина, когда зашла речь о службе на линкоре и он спросил о капитане третьего ранга Чухнине, известнейшей среди моряков на корабле личности. Конечно же, Грызин быстро смекнул, что капитан-лейтенант гораздо лучше знает флот и легко может уличить его во вранье.)

Полученные сведения подтвердили все, что говорил Грызин. Они были важны, но самое существенное заключалось в одном: Грызина выписали из госпиталя тринадцатого декабря, когда Лукинский уже был убит. Остальное Бенедиктова мало интересовало. Разработанная им в уме конструкция развалилась. Расставаться с ней было жаль (столько труда и никакого результата!), но приходилось. Бенедиктов тут же позвонил Дранишникову и кратко доложил о событиях.

Лунка под фитилем оборвалась, потек стеарин; казенная, с голыми стенами комната озарилась светом. Бенедиктов посидел несколько минут, расслабившись и прикрыв глаза рукой, потом вызвал Грызина, уже дважды просившего через дежурного принять его.

Он втащился тихий, виноватый и, встав посреди комнаты, сказал сипло:

- Хвастанул я тогда, товарищ капитан-лейтенант, - положил растопыренные пальцы на грудь, - прости Христа ради, хвастанул…

- Зачем? - полюбопытствовал Бенедиктов.

- Хрен его знает… Зачем хвастают… Курить очень хотел… А вы так сразу… душевно… Махрой угостили… Свой, братишка… - Слов не хватало, Грызин начал помогать руками, зажав костыли под мышками. - Чтоб не подумали - забулдыга какой…

Бенедиктов не удержался, чтобы не произнести назидательные слова о пагубности лжи, и, дав подписать протокол допроса, отпустил его.

10. О ЧЕМ РАССКАЗАЛ КАЛИНОВ

- Чем ты так топишь? - спросил Бенедиктов, входя вслед за Калиновым в его жарко натопленный кабинет. - У тебя что, угольная шахта во дворе? Или милиция сломала где-нибудь деревянный небоскреб?

Калинов - он ходил уже без клюки, но чуть прихрамывая - встал посреди комнаты, скрестив руки на груди, и самодовольно улыбнулся:

- Не дровами и не углем. А чем - никогда не догадаешься. Раздевайся.

- И все-таки? - Бенедиктов повесил шинель на колышек, пригладил волосы, гораздо гуще растущие по бокам, нежели на макушке. - Нефтью, что ли? Соломой? Кизяком?

- Не-а, - захохотал Калинов, вертя головой, и в восторге захлопал в ладоши. - Сказал - не догадаешься! Калинов же хитер! Ох и хитер Калинов… Фашисты меня отапливают. Сам фюрер! - И, сделав многозначительную паузу, покосился на Бенедиктова. Остался доволен произведенным впечатлением. Произнес, четко разделяя слова: - Бомбами топлю, немецкими бомбами…

Теперь рассмеялся Бенедиктов мелким смешком, отмахнулся:

- Иди ты… Удивляюсь, как такого трепача держат начальником…

- Напрасно ругаешься. Я вполне серьезно. «Зажигалки» - во топливо! Термит. Надо голову иметь…

- Как бы голова-то как раз и не отлетела. Взорвешься.

- Никак нет. Кафельная печь позволяет, старинная. Я вывинчиваю капсюли, кладу штук десять - двенадцать. Из одной бомбы выкрашиваю термит, поджигаю палочками - и пошла писать губерния! Дня три-четыре держится тепло. А невзорвавшихся «зажигалок» до черта, иногда целыми кассетами… Вот я и дал команду собирать.

- Тебе еще не наклепали по шее за такие дела?

- А за что? - Светлые глаза Калинова округлились. - Да я никому не говорю, тебе вот по старой дружбе, так это не в счет.

- Да-а… - протянул Бенедиктов, сосредоточенно глядя на мраморную чернильницу. - Слушай, Рома, ты случайно не знал такого Нащекина?

- Сергея Аполлинариевича?! - удивленно встрепенулся Калинов. - Ротмистра? Бывшего пристава Коломенской полицейской части? Как не знать! Попил он моей кровушки. Но я его выловил, я и расколол. О, умнейший был мужик, умнейший… А ты что вдруг его вспомнил?

- Да так, - неопределенно повертел руками Бенедиктов. - Вспомнил - значит, вспомнил. Ты-то не забыл это дело?