Я не свидетель

- Я думаю, мои коллеги возражать не станут, - сказал директор. Надеюсь, к вашему отъезду все подпишем.

- Да-да, это будет хорошо. - Шоор прошел в угол комнаты, где на специальной раскладной подставке стояла сумка. Раскрыв ее, он достал высокую коробку. - Вашему внуку, - подошел он к директору. Шоор знал, что подарки этому человеку можно вручать только после завершения дела. Директор придерживался надежной старой морали. Они с Шоором были ровесниками, обоим за шестьдесят, оба воевали, но никогда, по молчаливому, не объявленному уговору, разговоров на эту тему и выяснений не заводили.

- Что на этот раз? - спросил директор, разглядывая красивую коробку.

- Авторалли.

- Спасибо, то-то будет радости.

- Ребенок должен иметь радость. - Шоор знал, что никаких подношений, кроме какой-нибудь детской игрушки для своего семилетнего внука директор не примет.

- Как поживает ваш садовник? Я дома рассказывал о его цветах. Розарий - превосходно! Вы один раз говорили, что во время войны он спасал секретную картотеку с родословными лошадей. В репортаже об аукционе красиво будет дать этот эпизод: простой садовник спас такие документы, человек из народа. Демократично и не так сентиментально. Читатель любит... Как с ним встретиться, с садовником... как его?.. - спросил Шоор.

- Иегупов... К сожалению, он в больнице.

- Очень жаль, очень жаль. Передайте ему привет... Дальше: сейчас хочу делать много снимков, мало текста, много снимков! Манеж и натура. На тех прекрасных лугах, - вернувшись к распахнутой балконной двери, Шоор указал куда-то за реку, которая отсюда казалась неподвижной и беззвучной, хотя по ней змеились мускулы стрежневого течения, сновали катера и моторки. Нужен подходящий парень. Чтобы он был, как говорят, образ времени. И рядом с лошадью выглядел не хуже ее. Ростом, фигурой, мышцами он должен подчеркивать ее красоту. Снимем в жокейской форме, в спортивном костюме и с обнаженным торсом. Я привез модели новых костюмов и обуви.

- Рекламируете? Хотите и таким образом на нас заработать? - улыбаясь, миролюбиво спросил директор.

- Тут будет и ваш процент, - невозмутимо ответил Шоор.

- Где же мне взять такого парня? - директор задумчиво поскреб щеку. Ладно, что-нибудь придумаю... Может быть в институте физкультуры... Вечером позвоню проректору, мы знакомы, - он поднялся. - Значит, до завтра. В котором часу вас ждать?

- В одиннадцать. Будет солнце, хорошее небо, такое стереоосвещение. Шоор проводил директора до двери. - У меня к вам приватная просьба, остановил он его. - После войны в вашем городе был лагерь немецких военнопленных. В 1948 году в нем погиб дядька моего шефа господина Густава Анерта. Мне надо по этому вопросу выяснения. Куда я могу обратиться?

Директор пожал плечами, растерянно задумался - столь неожиданным оказался вопрос. После паузы он сказал:

- Для начала, видимо, надо обратиться в милицию... Так мне кажется. Может они подскажут... - неуверенно заключил он... - Что же я тут могу? Поговорю с начальником городского управления, попрошу, чтоб он вас принял, изложите ему подробности. Начните с этого.

- Я хотел бы для шефа иметь тут результат, - подчеркнул Шоор, когда они стояли уже у порога раскрытой в коридор двери.

Директор кивнул:

- Попробуйте... Всяко бывает...

Поздно вечером, когда Шоор доставал из холодильника банку любимого пива "Heineken", позвонил директор конного завода:

- Господин Шоор, я нашел вам, по-моему, подходящего парня. Работает в фотосалоне, и как натурщик подрабатывает в институте декоративного и прикладного искусства. Запишите: зовут Леонид Локоток. Завтра в десять утра он будет у вас. Платить ему будем мы. В рублях, конечно. Валюта нужна нам, а ему не положено... Теперь о другой вашей просьбе. Я говорил с начальником городского управления милиции. Понимаете?.. Вот... Это не в их компетенции. Он посоветовал поступить так: у нас есть частное сыскное бюро "След". Что? Да-да, приват. Они занимаются поисками исчезнувших людей. Возможно, возьмутся и за ваше дело. Попробуйте, вдруг получится. Запишите адрес, это недалеко от гостиницы...

- Да-да! Спасибо!

Утром следующего дня, приняв душ, побрившись, овеяв себя облачком цветочного дезодоранта, съев бутерброд с сыром и запив его чашечкой кофе прямо в номере, Шоор вел какие-то подсчеты на миниатюрном калькуляторе, когда в дверь постучали.

- Прошу! - крикнул Шоор.

В комнату вошел молодой человек в хорошем джинсовом костюме, куртка, подбитая белым мехом, была распахнута, и Шоор сразу увидел, что парень сложен великолепно - широкие сильные плечи, узкая талия, под тонким свитером, обтягивающим торс, проступали бугры мышц.

- Меня просили прийти к вам. Моя фамилия Локоток.

- Очень приятно, - улыбнулся Шоор. - Садитесь, - парень Шоору понравился: крупное лицо, не придется особенно возиться с гримом и светом, чтобы "выбрать" каждую деталь - глаза, лоб, нос, рот, - все открыто, чуть вьющиеся светлые волосы. "Почти неккермановский тип, - подумал Шоор, ничего азиатского. Это подкупает читателей журнала, европейцы любят себе подобных. - Вам господин директор объяснил, какую будем делать работу?"

- Да, - кивнул Локоток. - Когда начнем? - по-деловому спросил он.

- Через полчаса. Мы поедем отсюда все. Пива? - предложил Шоор.

- Нет, благодарю, не употребляю, - Локоток рассмеялся.

Шоору понравился и этот отказ (пьет, конечно, но набивает себе цену), и приоткрывшиеся ровные здоровые зубы (можно будет сделать несколько снимков улыбающегося, довольного жизнью человека), и то, что красавчиком парня не назовешь (рядом с лошадью должен стоять настоящий мужчина спортивного и несколько сурового облика, женщины любят таких, ибо напомаженные красавчики напоминают им либо педерастов-наркоманов, либо алкашей-импотентов...).

Минут через пятнадцать вошел фотограф Шоора, обвешанный небольшими кожаными ящичками с аппаратурой, что-то сказал по-немецки, Шоор указал на Локотка, познакомил. Фотограф профессионально охватил Локотка взглядом и одобрительно похлопал его по плечу.

В половине одиннадцатого они втроем уехали на конный завод.

5

Корреспонденция "до востребования", за которой не явились адресаты, пролежав положенный месяц в почтовом отделении, хранилась затем еще месяц на главпочтамте. Теперь, когда и тут срок вышел, комиссия из трех человек во главе с заместителем начальника почтамта засела за ее разбор. Серые мешки с невостребованными письмами были свалены в кучу в углу небольшой комнаты. Предстояла нудная и кропотливая работа: вскрывать, читать и решать, что сжигать, а что отложить, еще раз прочитать и окончательно определить: сжигать или отправить в милицию. Обычно туда передавались письма, в которых имелись документы, важные бумаги или какие-нибудь особые сообщения. Но такое случалось редко. В основном все шло в топку.

Люди, читавшие чужие письма, настолько привыкли к этой рутинной работе, что не очень уж вникали в глубины и в смысл чьих-то посланий. Горе, заботы, описания, тяготы и печали жизни, радости по каким-то ничтожным или достойным поводам оказывались настолько сужены почти одинаковым для всех бытом, что тематически письма эти можно было рассортировать на три-четыре категории; в каждую из них той или иной стороной входила не только жизнь тех, кто писал и кому писались эти письма, но и тех, кто сейчас их читал. И редко попадалось что-либо этакое, цеплявшее внимание или необычное, как увлекательная, полная утопий книга, которая порою отодвигает от нас хоть на несколько часов однообразную и нудную жизнь. По этому последнему признаку письмо Георга Тюнена своему приятелю было отложено замначальника почтамта для вторичного прочтения.

Изложенная Тюненом мюнхенская история и приложенная фотография семидесятилетней давности в общем-то не укладывалась в параграф инструкции - не было тут ни документов, важных бумаг, все это можно и сжечь, но имелась и какая-то необычность, событийность. И заместитель начальника почтамта, как глава комиссии, решил передать письмо в милицию. Он, правда, догадывался, что во всякой милиции на эти письма мало кто обращает внимание, отношение к ним плевое, там не успевают справляться с повседневными делами, давать ход десяткам заявлений и жалоб граждан, и даже не всегда регистрируют письма, которые поступают с почты с действительно ценными вложениями - документами или важными бумагами. Но ведомственное монотонное существование служащих иной раз взращивает в своей среде какую-нибудь особь наизнанку, не тип, а экземпляр. Таким экземпляром в Старорецком городском управлении внутренних дел числился старший оперуполномоченный капитан Максим Федорович Остапчук. Был он человек спокойный и неразговорчивый, на решения не скор. Начальство нередко выговаривало ему: "Тебе, Остапчук, не в угрозыске работать, а в какой-нибудь инвентаризационной конторе". На это он отмалчивался, но ничто не менялось в его поведении. Немногие понимали, что именно его основательность, копание в бумажках, немногословие, непоколебимость, если уж он изрекал свое решение или излагал какую-нибудь долго вызревавшую мысль, давали тот результат, с которым потом все шло гладко. Решение или мысль эту тут же греб к себе кто-нибудь шустрый, хваткий, с хорошим нюхом, все приходило в движение, затевалась суета, возбуждение перетекало от одного к другому, но, радуясь потом удаче, никто не вспоминал, что началась она с каких-то неторопливых, будто вымученных фраз Остапчука, а лавры успеха пожинал именно тот шустрый, первым учуявший и выгребший из спотыкавшихся слов Остапчука золотое зернышко успеха. Может быть, поэтому сорокалетний Максим Остапчук так медленно поднимался по должностной лестнице.