Я не свидетель

- В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.

- А что он хочет от тебя?

- Не знаю. Сейчас выясним. - Левин подошел к телефону, набрал номер, который помнил на память - десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда требовалось.

- Иван? Здоров! Звонил?

- Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, - ответил Михальченко.

- Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.

- Как сказать... По телефону сложно.

- Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в одиннадцать годится?

- Годится.

- Значит, до завтра...

2

Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в холода - острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется, прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки - как это делали наверное еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и по разным причинам.

Прежде п.г.т., то есть "поселок городского типа" назывался Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде - Молотовское, получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное имя - Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным: старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и безразлично стоит рядом с красным "жигуленком", а хозяева машины и скотины неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин...

Медленное время. И жизнь вроде редкой дождевой воды в степном такыре - тихая, стоячая. Но это для стороннего, недогадливого и неосведомленного взгляда. А Георг Тюнен, старожил, знал, что так нигде не бывает, даже в самом что ни на есть убогом захолустьи. Безмятежность и покой обманчивы, иллюзия, ибо еще в первой книге Моисеевой "Бытие" сказано: "И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал". "Именно тогда, - подумал Тюнен, - когда, почивая, отвернул Он очи свои от Земли, и начались безобразия, суета, ошибки, страсти - повсюду, и пряталось все это под внешней тишиной и покоем, чтоб скрыть от очей Бога"...

"...период невинности закончился изгнанием Адама и Евы из сада Эдемского". На этом месте Тюнен остановился, поискал глазами кусочек картона - закладку, и не найдя, взял ножницы и аккуратно отрезал от лежавшего на столе конверта полоску с красивой маркой, вложил ее меж страниц и закрыл Библию.

Он посмотрел в окно. По задубевшим колдобинам ветер гнал дымок снега. Домик Георга Тюнена стоял почти на окраине городка, как величала его прихоть жителей. Возможно, для этого основания имелись, поскольку Энбекталды являлся теперь районным центром. В нем наличествовали почта с международной связью, хлопкопрядильная фабрика, элеватор, мукомольный и сахарный заводики, на котором до выхода на пенсию Георг Тюнен работал бухгалтером.

Он смотрел в окно и думал - по-русски, поскольку родным немецким пользоваться не приходилось уже давно. Но сейчас он думал по-немецки, потому что странное, встревожившее письмо, полученное вчера, было написано по-немецки и пришло оно из города Мюнхена, из той страны, где Тюнен никогда не бывал, но где родились его предки, переселившиеся в Россию еще при императрице Екатерине...

Он взял конверт, от которого только что отрезал полоску для закладки, извлек письмо и опять стал читать, чтобы окончательно решить: отвечать на него или нет.

"Уважаемый господин Тюнен!

Ваш адрес я без труда нашел через Красный Крест. Не стал бы вас обременять фактами, касающимися лично меня, если бы не одно обстоятельство. Поэтому прошу быть снисходительным к обилию подробностей.

На Украине в городе Старорецке в плену в 1948 году при странных обстоятельствах погиб мой дядя, военный инженер, полковник Алоиз Кизе. Вдова его, фрау Кизе, все эти годы одиноко жила в их старом деревянном доме под Мюнхеном. Мои отношения с нею по разным причинам были таковы, что за всю взрослую жизнь я виделся с нею три-четыре раза. Недавно она умерла, и я стал единственным наследником и дома, и земли. Дом запущен, нуждается в ремонте, мне он совершенно не нужен и заниматься им я не считал возможным. Сосед фрау Кизе пожелал купить и дом, и участок, чему я обрадовался и немедленно поехал смотреть оставшуюся мебель, вещи, бумаги дяди и решить, что забрать, что продать вместе с домом, что уничтожить. Архив покойного дяди оказался очень большим, часть его находилась в кабинете, часть в библиотечной комнате, наиболее давнее - в шкафах на чердаке. Потратил я на разбор архива много времени, но еще не закончил. Однако среди бумаг обнаружил его дневники, в одной из тетрадей запись: "Дом, купленный Францу Тюнену, все еще пустует. Я понял, что Тюнен, если и жив, то вряд ли уже приедет из Советской России в Германию. Все же я договорился с бургомистром сдать его в аренду и открыть счет в банке на имя Франца Тюнена. Как бы ни было, а дом принадлежит ему и его семье".

Кроме того, в бумагах дяди я обнаружил купчую на имя Франца Тюнена и фотографию. На ней рядом с дядей - еще двое. На обороте рукой дяди написано: "Вместе со мной - Франц Тюнен и Борис Иегупов. 1919 год". Посылаю Вам эту фотографию. Возможно, она Вам будет дорога. И - самое главное - считаю своим долгом сообщить Вам, что в любое время Вы можете вступить во владение своим домом или каким-то другим образом распорядиться недвижимостью и деньгами в банке.

С уважением Густав Анерт".

Дочитав письмо, Тюнен еще раз взглянул на фотографию. Коричневато-серого цвета, она была наклеена на плотное паспорту. Внизу еще не потускневшими золотыми изящными буквами было оттиснуто:

"Helsinki. Unioninkatu 28 A.

Atelier Universal.

Helsinqfors. Unionsgatan 28 A".

В ту пору все фотографии искусно наклеивались на паспорту с красиво тисненым адресом фотосалона и фамилией его владельца. Это придавало снимку солидность, значительность и торжественность.

Приди это письмо без фотографии, Георг Тюнен вполне мог бы засомневаться, что он именно тот Тюнен, который нужен автору письма, а не просто однофамилец - в СССР немало немцев и среди них найдутся и какие-нибудь Тюнены. Но на фотоснимке был запечатлен его отец! Еще совсем молодой, зачесанные назад гладкие волосы рассечены посередине ровным пробором, аккуратно подстрижены небольшие усы. Фотография, как указано на обороте, сделана в 1919 году. Значит, отцу здесь сорок, а ему, Георгу, в ту пору было два. В 1932 году отец, спасая какую-то девушку, утонул в реке. Тюнен хорошо помнит деревянные городские купальни Старорецка, стоявшие на сваях, осклизлые, с зеленоватым налетом мха, полы в них, мостки, выходившие из закрытых кабин далеко за береговую черту. Помнит он и похороны отца, большую молчаливую толпу на лютеранском кладбище. Это были в основном люди, с дореволюционной поры знавшие директора коммерческого училища в Старорецке Франца Тюнена. После революции он преподавал немецкий язык в обычной советской школе. В Старорецке было много немцев, имелось три раздельных, но примыкавших друг к другу кладбища: православное, иудейское и лютеранское. Все это Георг помнит. Но не помнит он, чтобы отец когда-нибудь упоминал, что ездил в Хельсинки, что имел какой-то дом в Германии. И мать, умершая в 1960 году, никогда не обмолвилась об этом ни словом...