Калуга первая (Книга-спектр) (СИ)

Отец и сын сидели молча на полу и хрипло дышали. Наконец Бенедиктыч сказал: "Поможешь мне усадить его в кресло и уходи."

- Нет, - взбунтовался Раджик, - я больше не могу! Я боюсь!

- Ах ты, господи! Что тут такого. Нужно уважать умерших. Потерпи ещё немного, сынок.

Но до Раджика слова не доходили. Он остолбенел, когда отец принялся распеленывать труп, и чуть обнажилась голая нога, Раджик выскочил за дверь.

- Не сходи с ума и никому, как договорились! - успел крикнуть Бенедиктыч.

Потом он, чертыхаясь, поволок труп в комнату и, поднатужившись, усадил белое тело в кресло.

* * *

В тот вечер Кузьма Бенедиктович выложился полностью. Ему было все равно - получится или не получится, на этот счет у него не было иллюзий, его увлек сам эксперимент и он не вспоминал о Зинаиде, забыл о сыне и Веефомите.

Он отключился настолько, что не услышал, как вошла Леночка. Он натолкнулся на нее, выскочив в большую комнату с паяльником в руке и как раз в тот момент, когда она вяло махнула рукой, шепнула "дядечка, не шути" и потеряла сознание. Он подхватил её и уложил на свой диванчик. Бледный Копилин не двигался с места и не отрываясь смотрел на голый труп с подвязанной полотенцем челюстью. Он бормотал про себя одно и то же: "спокойно, спокойно, Бенедиктыч сошел с ума".

- Ничего, ничего, - появился Бенедиктыч, - это бывает, обычный обморок.

Он хотел что-то ещё сказать, но передумал и вновь взялся за дело. Движения его были быстры и уверенны. Копилин увидел маленький экран, на котором стали появляться какие-то схемы, таблицы, промелькнуло несколько лиц; в комнате шипело, гудело, мигали лампочки и иногда звучали фрагменты из музыкальных произведений. По крайней мере, Копилин точно узнал Чайковского, а в другом моменте уловил что-то до боли знакомое. Происходящее и сам Бенедиктыч начали завораживать Алексея, он не понимал, что на него так пленительно подействовало, но словно бы вошел в этот вдохновенный ритм, уловив в хаосе разноцветных проводов и приборчиков, в построении звуков и чередовании огоньков, в сосредоточенной фигуре Бенедиктыча первоначальный и всепоглощающий смысл. Он давно уже перестал бояться и смотрел на труп, как на часть всей этой необъяснимой гармонии, и присутствие вдохновения пьянило его, он дрожал, борясь с искушением броситься в эту стихию созидания. С тех минут Копилин влюбился в Бенедиктыча навечно. В какой-то миг ему казалось, что он видит руки виртуоза, обстругивающего бесформенный чурбак, и запах свежих стружек, и мятные звуки режущего ножа ощутил и услышал он, и надежда на собственное могущество пробудило в нем энергию и уверенность.

- Помоги мне, - позвал Кузьма Бенедиктович.

И он помог ему положить труп на диван. Кузьма Бенедиктович разрезал спинку кресла и вытянул какой-то проводок, потом паял, потом они растирали тело и снова пристроили его в кресле. Шло время, и мертвое тело обрастало проводами, которые будто произрастали из черепа и тонкими змейками уползали в соседнюю комнату, где у Бенедиктыча что-то не выходило и он делал попытки за попыткой, и наконец, переменив положение проводков на голове трупа, выругал себя, сказал:

- Наугад работаю, гад, - и закурил трубку.

Копилин ничуть не удивился, когда сердце начало биться, он знал, что иначе и быть не могло. Кузьма Бенедиктович делал что-то вроде искусственного дыхания, и Копилин как зачарованный следил за движениями его красивых и смелых пальцев.

Он вспомнил о Леночке, его смутила нагота и он набросил на белые бедра полотенце. Кузьма Бенедиктович сделал укол и выключил систему. Они накрыли теперь уже спящего человека простыней и пошли на кухню пить чай.

Копилин ничего лучшего не придумал, как сказать:

- Вы кудесник.

- Да, да, я думающий человек, - кивнул Кузьма Бенедиктович, и Алексей заметил, что похвала пробудила в нем ненужное чувство исключительности: и, как на ладони, на уставшем лице Бенедиктыча отразилась борьба высокого и низкого.

- Я тоже его убил, - пояснил он, - и я его возродить должен был. Нечего умными людьми разбрасываться.

Они пили чай и им было так хорошо, как редко бывает, и дотлевала трубка, за окном сгущалась темнота и высоко в небе кружили птицы.

Давно очнулась Леночка, она многое увидела, она лежала в сумерках и все думала, думала.

Дверь была открыта, и она смотрела на живой памятник под белой простыней. Она говорила тихо и ласково: "Веефомит, Веефомит, Веефомит", - и это слово растягивалось в вечность и звучало как песня. По щекам у Леночки текли слабые слезы, и ей очень не хотелось нарушать молчание на кухне, но она вошла туда и принялась ругаться:

- Это надо же догадаться живого человека грязной простыней накрыть! Ну ладно ты, Валера, ты всегда был неряхой, но дядя Кузя! От тебя я такого не ожидала. Где у тебя чистые простыни?

- Там, Ленок, в шкафу, в коридоре, - растерянно ответил Кузьма Бенедиктович, - мы действительно сплоховали.

- Его и одеть нужно, - продолжала Леночка, - а то проснется голым и будет потом всю жизнь стыдиться. Вы что, Веефомита не знаете?!

- Знаем, знаем, - проворчал Бенедиктыч, и все трое взялись наводить порядок.

Глава вторая

Утешитель

И слово стало плотью, и в нем была жизнь, и жизнь была светом человеков.

Сегодня я знаю о себе одно: если бы хотя бы краем глаза я увидел Солнечный Мир для всех искалеченных, но все ещё благородных друзей, я бы забыл о красивом ребенке и без сожаления разрушил этот мир, устроив кромешный ад, - потому что я давно уже не знаю, куда себя деть, и все мои мечты омертвевают, когда я думаю о том, что они сделали с человеком...

Глава третья.

Коллапс

Максим появился в то время, когда я выздоровел после непродолжительной болезни. В 1997 году вплотную подошли к эффективному лечению почти всех заболеваний, и, несмотря на всю странность моего недуга, со мной быстро разобрались, выписали пилюли против апатии и хандры, и я отошел.

Но хватает у нас ещё набожных натур. Кое-кто в Калуге вообразил, будто я умер, а потом воскрес. И поползли слухи. Только и говорили: что Кузьма Бенедиктович прорицатель и чудотворец, будто бы он ворует из морга бывших граждан и производит над ними опыты с оживлением, утверждали, что и я, преподаватель философии, один из его воскрешенных. Глупость какая! Приходила даже милиция, сначала ко мне, а потом и к Бенедиктовичу. Я все отрицал. Но нашлись свидетели: участковый, один врач, санитар, и соседка утверждала, что видела, как они меня выносили. Но в морге это решительно рассеялось. Не нашлось никаких бумаг, утверждающих, будто я там был, лежал гол-голынешенек среди холода и мрака. Никто меня там не видел и по внешности не опознал, хотя участковый со слезами на глазах утверждал, что вместе с Кузьмой Бенедиктовичем, врачом и санитаром грузил и разгружал мой бесхозный труп. В конце-концов все эти оскорбления мне надоели и я написал жалобу прокурору, тот учредил комиссию, и она, изучив меня с ног до головы и побывав на квартире у Кузьмы Бенедиктовича, где естественно ничего, кроме ящиков с разным техническим хламом да вышедших из употребления телевизоров (Кузьма Бенедиктович объяснил, что конструирует новый аттракцион для сограждан) не обнаружив, признала обвинения в похищении трупов необоснованными; зато шумливый участковый и другие якобы свидетели вызвали у комиссии ряд подозрений, отчего вскоре другая, уже чисто механическая комиссия, всегласно признала, что в городе Калуге выявили уникальный случай "очаговой мании труповоскресения", и все больные будут досконально исследованы в уединенном месте.

Псевдо-свидетелей убрали, но слухи продолжали расти. Кузьма Бенедиктович заработал скандальную славу. О нем даже написала одна зарубежная газета, все калужане восхищались, женщина - фирма назвала его человеком без рамок, мой коллега, философ Грубой Дырки, говорил мне в преподавательской грозя пальцем:

- Меня не проведете, Валерий Дмитриевич. Ваше воскрешение лишь подтверждает мою теорию унылого круговорота плоти в природе.