Незнакомцы в поезде (др. перевод)

— Ужин подавать на шесть или семь персон, мадам?

Бруно смотрел на его острый розовый подбородок и думал: «Вот куда тебе двинул Гай, и ты завалился на лопатки».

— Ох, я еще никому не звонила… Но, скорее всего, на семь.

— Хорошо, мадам.

Значит, придет Рутледж Овербек Второй. Бруно так и знал, что мать в итоге пригласит его, хотя она и делала вид, что сомневается — мол, тогда гостей будет нечетное число. Рутледж Овербек питал к ней безумную любовь или просто хорошо притворялся. Бруно хотел пожаловаться матери, что Герберт за полтора месяца ни разу не отправил его одежду в глажку, но его мутило, и не было сил даже начать.

— Знаешь, я умираю как хочу посмотреть на Австралию. — Мать с аппетитом жевала тост, изучая карту, разложенную на кофейнике.

Бруно ощутил странное покалывание ниже спины.

— Ма, мне нехорошо.

Ее обеспокоенный взгляд напугал его еще больше — он вдруг понял, что она ничем не сможет ему помочь.

— Что такое, милый? Что мне сделать?

Бруно метнулся к двери, тошнота подкатывала к горлу. В ванной у него потемнело в глазах. Он ввалился к себе, выронил закупоренную бутылку виски на кровать.

— Чарли, что с тобой?

— Мне надо прилечь.

Он завалился на кровать, однако легче не стало. Отмахнулся от матери, сел, тут же захотел снова лечь и поэтому вскочил на ноги.

— Кажется, я умираю!

— Ляг, милый! Давай я принесу тебе… давай принесу горячего чаю?

Бруно сорвал с себя смокинг, затем пижамную рубаху. Он задыхался, хватал ртом воздух. Он на самом деле чувствовал, что умирает!

Мать прибежала с мокрым полотенцем.

— Что болит? Живот?

— Все болит!

Он сбросил тапки, хотел распахнуть окно и обнаружил, что оно уже открыто.

— Ма, я умираю! — воскликнул он, обливаясь потом. — Я умираю?

— Я принесу тебе выпить!

— Нет! — взвизгнул Бруно. — Врача мне! И выпить!

Негнущимися пальцами он развязал веревочку и стянул с себя пижамные штаны. Что с ним происходит? Это не обычная утренняя трясучка. Он слишком слаб, чтобы его трясло. Бессильно повисшие руки покалывало, как иголочками. Бруно поднял их к лицу. Пальцы у него скрючились, и он никак не мог заставить их разжаться.

— Ма! У меня что-то с руками! Ма, смотри! Что это? Что это?

— Вот, выпей!

Горлышко бутылки зазвенело о край стакана. Бруно не мог ждать. Он выскочил в коридор, сгорбившись, в ужасе разглядывая свои безвольные, скрюченные руки. Средние и безымянные пальцы помимо его желания согнулись так, что почти касались ладоней.

— Милый, надень халат! — прошептала мать.

— Зови врача!

Халат! Нашла о чем волноваться! Ну да, он голый, что с того? Мать набирала номер, а он вертелся вокруг, причитая:

— Только не давай им меня увезти! Запри все двери! А то знаешь, что со мной сделают?

Он тараторил заговорщицким шепотом, потому что по телу расползалось онемение, и он уже понимал, что происходит. Он сошел с ума! Он таким останется на всю жизнь!

— Знаешь, что со мной сделают, ма? Наденут на меня смирительную рубашку, и тогда я умру!

— Доктор Пэкер? Это миссис Бруно. Вы можете порекомендовать специалиста неподалеку от нас?

Бруно закричал. Какие могут быть врачи в Грейт-Неке, в этой дыре?! Он попытался выразить это вслух, но язык не слушался. Болезнь добралась до голосовых связок!

— А-а-а! — вопил он, уворачиваясь от смокинга, который мать хотела на него набросить.

Пусть Герберт любуется, если ему угодно!

— Чарльз!

Безумными жестами он пытался объяснить, что у него отнялся язык. Подскочил к зеркалу, увидел в нем свое побелевшее лицо, плоское вокруг рта, как будто его припечатали доской, увидел обнаженные в жутком оскале зубы. А руки! Как он теперь возьмет стакан, как зажжет сигарету?! А как машину водить?! Да он теперь и в туалет без посторонней помощи не сходит!

— Выпей!

Да, виски, виски! Бруно ловил живительную влагу онемевшими губами, обжигающая струйка стекала по подбородку на грудь. Жестом он потребовал еще. Как бы донести до матери, что надо запереть двери… Господи, лишь бы прошло!.. Он позволил матери с Гербертом уложить себя в постель.

— Низя! — прохрипел он, схватив мать за пеньюар и едва не завалив ее на себя. — Низя мя уввзить!

Мать заверила, что его никуда не увезут и что она запрет все двери.

Бруно думал о Джерарде. Джерард продолжает копать и прекращать не собирается. И не только Джерард — целая армия ищеек вынюхивает, проверяет, опрашивает людей, стучит клавишами пишущих машинок, собирает кусочки тут и там, в том числе и в Санта-Фе, и однажды эти кусочки сложатся перед Джерардом в единую картину. Однажды Джерард явится сюда утром, найдет его в таком состоянии и все из него вытянет. Он убил человека. Убийство карается смертью.

Остановившимся взглядом Бруно смотрел на люстру. Отчего-то ему вспомнилась круглая никелированная пробка от раковины в доме бабушки в Лос-Анджелесе. И при чем тут пробка?

К реальности его вернул болезненный укол иглы для подкожных инъекций.

Шторы были задернуты, в комнате царил полумрак. В углу мать беседовала с молодым, нервного вида доктором. Бруно полегчало. Теперь его никуда не увезут. Все прошло, паника откатила. Он осторожно пошевелил пальцами. Затем прошептал: «Гай». Язык еще плохо слушался, но по крайней мере речь к нему вернулась.

Дверь за доктором закрылась, мать подошла к постели.

— Ма, я не хочу в Европу, — пробубнил Бруно на одной ноте.

— Хорошо, милый, мы не поедем.

Она осторожно присела рядом, и ему тут же стало легче.

— Но это ведь не врач запретил? — зачем-то спросил Бруно.

Можно подумать, он бы не поехал, если бы ему хотелось! Чего он боится? Да ничего! Даже второго такого приступа! Бруно тронул пышный рукав ее пеньюара, но вспомнил про Рутледжа Овербека и уронил руку. Наверняка у матери с ним роман. Уж очень часто она ездила в его квартиру в Сильвер-Спрингз и задерживалась там подолгу. Бруно долго не хотел этого признавать, но все происходило у него под носом, пора открыть глаза. Папаша мертв, это ее первый роман, почему бы и нет — только зачем она выбрала такого мерзкого типа?! В полумраке комнаты глаза матери стали темными. Она так и не оправилась после смерти отца. Бруно вдруг понял, что она останется такой навсегда, больше не будет молодой — какой он ее любил.

— Выше нос, мам.

— Милый, обещай мне много не пить. Врач говорит, это начало конца. Твой организм тебя предупреждает.

Она облизнула губы — мягкие, накрашенные, покрытые морщинками. Видеть их так близко было невыносимо. Бруно зажмурился.

— Ну это же не белая горячка? Со мной никогда не приключалось белой горячки.

— Это хуже. Врач говорит, алкоголь разрушает нервную ткань. Ты можешь умереть, ты понимаешь?

— Да, мам.

— Даешь слово?

Бруно закрыл глаза и вздохнул. Глядя на него, мать думала, что трагедия произошла не этим утром, а гораздо раньше, много лет назад, когда он в первый раз выпил в одиночку. И беда была даже не в том первом стакане, а в том, что стакан стал последним убежищем. Этому наверняка предшествовало крушение надежд, какое-то большое разочарование — в ней и Сэме, в друзьях, в своих увлечениях. Но она не могла вычислить, с чего это началось, сколько бы ни ломала голову. Чарли ни в чем не нуждался, они с Сэмом поощряли его во всем, чем бы он ни решил заняться. Если бы только понять, с чего началось… Она встала, чувствуя, что ей самой надо выпить.

Бруно осторожно разлепил веки, еще восхитительно тяжелые ото сна. Он видел себя со стороны, как на экране. Вот он в ржавокоричневом костюме на острове в Меткалфе. Вот его молодое и стройное тело изгибается над Мириам, швыряет ее на землю. Эти короткие мгновения разделили его жизнь на «до» и «после». Он тогда был особенно ловок, особенно умен, и эти мгновения более не повторятся. Гай думал точно так же о времени своей работы над «Пальмирой», — сам рассказывал, когда они вдвоем ходили в море на яхте. Бруно было приятно, что «звездный час» случился почти одновременно у них обоих. Пожалуй, теперь он мог спокойно умереть — разве в будущем его может ожидать нечто такое, что затмило бы собой тот вечер в Меткалфе? Иногда — как, например, сейчас — он чувствовал угасание былой энергии. Что-то в нем умирало, возможно, любопытство. Но Бруно это не печалило, потому что взамен он обрел мудрость и умиротворение. Еще вчера он хотел объехать вокруг света. А зачем? Чтобы потом хвастаться? Кому хвастаться-то? В прошлом месяце он написал Уильяму Бибу [13] и попросился добровольцем на спуск под воду в новой супербатисфере, которую Биб пока испытывал без людей. Зачем? Все это было такой глупостью по сравнению с вечером в Меткалфе. И все вокруг были так глупы по сравнению с Гаем. А самая большая глупость — в Европе он всерьез собирался пройтись по европейским женщинам! Да, папашины шлюхи дурно на него повлияли, ну и что? Многие считают, что необходимость секса сильно преувеличена. По утверждению психологов, любовь не может длиться вечно. Впрочем, Гая и Анны это, похоже, не касается. Бруно чувствовал, что их любовь не угаснет, хотя и не знал почему. Дело было даже не в том, что Гай растворился в ней и безразличен ко всему другому. И не в том, что денег у них достаточно. Нет, причина в чем-то невидимом. А в чем, Бруно никак не мог понять, хотя иногда ему казалось, что он на пороге разгадки. И ответ он хотел найти не для себя, а из чисто научного интереса.