Казнить нельзя помиловать

Почему я все усложняю? Кто мне мешает подойти к Стрельникову и довести до его ушей свежую информацию? Он обрадуется и сменит гнев на милость… В этом месте я представил, как Сергей Петрович лобызает меня, орошая слезами мои заблудшие кудри.

В конце концов, я не блудный сын, а Сергей Петрович — не Иисус Христос, вдруг разозлился я.

Мне расхотелось гулять, подневольная прогулка вызывала во мне чувство безысходности. Одно дело, если ты бродишь по улицам Питера, благополучно слиняв с лекции, это, несомненно, удовольствие для души. Совсем другая ситуация, когда тебя нагло выгнали с лекции, тогда это дело гнилое и требует некоторого осмысления.

Меня выгнали из служебного кабинета, и я обречен болтаться по улицам.

Может, сходить к улыбчивой секретарше? — вспомнил я о халтурной фирме. Но я сделал секретарше все программы, и мы договорились встретиться ровно через неделю. Долг государству я сразу вернул, положив деньги на стол Ковалева. Он ничего не сказал, но деньги со стола тут же исчезли.

Я заглянул в витрину магазина и увидел за спиной Резвого. Он маячил неподалеку. Меня сразу затошнило; неужели даже на прогулке я вынужден видеть ненавистные физиономии?

Резвый не заметил, что я вижу его, он дергался как заведенный, но никуда не исчезал. Тогда я медленно двинулся по проспекту, осторожно оглядываясь назад.

И что я увидел? А увидел я, что Резвый следует за мной, вот что я увидел. Неужели следит за мной?

Смешливая мысль мелькнула, обожгла мозг и исчезла. Я решил приколоться и резко повернул. Резвый застыл словно вкопанный, сделал вид, что застегивает куртку. Куртка у него совсем поношенная, наверное, досталась во времена американской помощи Советскому Союзу в рамках ленд-лиза, как раз под самый конец Великой Отечественной войны.

Не знаю вообще-то, что он там расстегивал, но я уже находился в теплом и уютном помещении «Сладкого чая». В кафе я стал завсегдатаем, официантка, весело щебеча, принесла на подносе разные пирожные, уложенные красивым веером.

Мы поболтали о трудной и холодной весне этого года, о предстоящей Пасхе; официантка сообщила, что она истинная христианка и соблюдает пост. Мне пришлось прочитать ей лекцию о Марии Магдалине, принесшей императору Тиберию на подносе яйцо, выкрашенное в красный цвет.

— А почему в красный цвет? — спросила девушка.

— Символ новой жизни, символ возрождения, — рассеянно ответил я, потому что все мои мысли были на квартире Игоря Алексеевича Гурова. Что там? Волчье логово, притон или обычная благополучная питерская квартира?

— А я всех спрашивала, почему яйца надо красить, никто не знает, — простодушно прощебетала официантка. — Ты так интересно рассказываешь. — Она слегка польстила мне.

Мои уши давно не полыхают огнем, да и сердце не ухает от комплиментов, наверное, я уже повзрослел. Тетя Галя так и не успела состариться, но мама никогда не узнает этого, для нее я так и останусь навсегда маленьким и несмышленым.

Я рассказывал байки про Марию Магдалину, краем глаза продолжая наблюдать за Резвым. Он замерз и скукожился, застыв на холодном ветру. В глубине души я даже жалел его, ведь он совсем старый, как и его куртка, доставшаяся ему от американцев по ленд-лизу.

Последние сомнения развеялись, когда я увидел возле него Ковалева. Они о чем-то поговорили, Ковалев посмотрел в зеркальное окно кафе, конечно, ничего не увидел и умчался, оставив Резвого мерзнуть дальше. Еще посижу немного, тогда Резвый окончательно дуба даст на холодном ветру. Я помешал ложечкой остывший чай.

Это была уже третья чашка по счету. Блюдо с пирожными опустело, и, честно говоря, мне не хотелось добавки. Сейчас выйду и спрошу его, зачем он меня караулит. Что такого сверхпреступного я совершил?

Я рванул вверх «молнию» на куртке и выскочил на Литейный проспект. Сегодня, как никогда, я сожалел о пальто, снятом с плеч вора в законе. После неудачной операции я вернул шикарное пальто Ковалеву, и он, бережно отряхнув несуществующие пылинки, повесил пальто в шкаф. Там и висит теперь мой элегантный макинтош. А я мерзну в кожаной куртке, от ветра превращающейся в морозильную камеру. Свое пальто я выбросил, как не соответствующее высокому статусу сотрудника уголовного розыска.

Резвый кинулся шнуровать ботинки, он перегнулся пополам, едва завидев меня. И я пожалел его; если я подойду к нему, его, наверное, выгонят с этой вредной работы. И он умрет голодной смертью. А меня будут мучить кошмарные сны, потому что все сны — это продолжение нашей реальности. Продефилировав мимо опешившего старика, застывшего с развязанными шнурками в руках и в согбенной позе, я направился в отдел.

Плевать мне на ваши игры! — мысленно крикнул я Ковалевым, Стрельниковым и тетям Галям. Я буду жить, как считаю нужным. Приду в отдел, сяду за свой рабочий стол, и больше никто и никогда не выгонит меня из-за него. Честно говоря, я уже знал, что я сделаю с этим скотиной Гуровым! И это знание вселяло в меня уверенность.

Я приду к нему домой и спрошу, имеет ли он право убивать человека. Если имеет, пусть предъявит инструкцию, если нет, тогда я его…

В этом месте моя ретивость исчезла. Я не знал, что сделает Гуров со мной в этом случае. Слишком много вопросов, но ответить придется мне.

Я перескочил сразу пять ступенек, если немного потренироваться, то смогу перескочить сразу весь лестничный пролет. Не обращая внимания на тухлого Ковалева, я уселся за стол и вытащил план расследования. В плане против третьего пункта стоял жирный вопрос красного цвета. Но я отлично помнил, что не писал красным карандашом.

Значит, Ковалев рылся в моем столе, значит, он врубился в мои игрушки. Я не имею права знать, чем он занимается, а он имеет, залезая в мой стол?..

Мало того, что он поставил Резвого следить за мной, он еще и обозначает красным карандашом вопросы в моем плане.

Я чуть не заплакал от обиды, но плакать мне нельзя, ведь я давно живу странной жизнью взрослых…

Адрес, телефон и номер машины Гурова Игоря Алексеевича остались в моей памяти навечно, и я медленно, клочок за клочком разорвал все планы, записи и даже распечатку. Сначала я рвал бумагу пополам, потом поперек, потом на узкие и узенькие полоски, пока все записи не превратились в мелкие клочья. Собрав мусор в пакет, я выбросил его в урну. Ковалев молча наблюдал, как я истово рвал бумагу, отчего он так же истово зевал, прикрывая рот ладонью. Наверное, мои манипуляции вызвали у него гипнотический сон.

Больше ничего интересного в тот день не произошло. Ковалев куда-то уходил, приходил, смотрел на меня, будто изучал неизведанное явление. «Явление» имело вполне независимый вид и настойчиво выстукивало на клавиатуре азбуку Морзе.

Кто вы, доктор Морзе? Кто вы, доктор Зорге? Кто вы, девочка Юля? Но больше всего меня интересовал вопрос: «Кто вы, Денис Белов?»

Что можно ожидать от вас, мистер X?

Ковалев, конечно же, видел мои портреты, и я безжалостно разорвал листы на мелкие кусочки. Так и стучал я по клавиатуре, пока настенные часы не пробили шесть. Посидев еще пятнадцать минут — официально рабочий день в милиции заканчивается в шесть пятнадцать вечера, — я тихонько улетучился из отдела, не попрощавшись с Ковалевым. Как я ни оглядывался, но американской куртки Резвого так и не заметил. Наверное, «наблюдение» тоже отправилось домой в положенное время.

Поозиравшись по сторонам и немного попетляв как заяц по улицам и переулкам, я поймал такси.

Хорошо иметь в кармане деньги, можно ездить в такси и чувствовать себя принцем крови, думал я, нежась на заднем сиденье.

Я ехал к Гурову домой, и ехал я к нему как к хорошему и доброму знакомому. Страх исчез, галантно уступив место в моей душе романтическому любопытству.

Можно было сказать, что я в общем-то не трус вовсе. Эгоист — да, идиот — да, а трус — это мы еще будем посмотреть, веселился я, разглядывая свое отражение в маленьком зеркальце, висевшем прямо над водителем.

Только закоренелый пофигист может наобум святых мчаться в бандитское логово, а я и был тем самым завзятым пофигистом. Во-первых, Гуров может оказаться не тем Гуровым, убийцей и грабителем, он может оказаться милым и симпатичным парнишкой, ну, не круглые же сутки он курит свою марихуану?