Страсти по Веласкесу

Поездка в Зубовку удовлетворения мне не принесла. Мало того, что она не имела никакого отношения к поискам картины, так ведь и результатов не дала. Лизу я упустила, точнее, так и не встретила, и об убийстве ничего путного не узнала. Вообще, все складывалось не так, как мне хотелось. Ради Герасима пришлось ввязаться в расследование преступления, тратить время и силы, пытаясь разобраться в причинах приключившегося с Герой несчастья. Но все мои усилия пропали впустую.

Другой бы на моем месте огорчился, а я к неудаче относилась философски. В конце концов, еще не вечер! Не удалось в этот раз, получится в другой. Главное, отказываться от своих намерений докопаться до истины я не собиралась. А раз так, значит, обязательно будут и результаты. Нужно только хорошенько потрудиться!

Причина моего оптимистичного настроения заключалась в знакомстве с Софьей Августовной. Мне повезло не просто найти живого свидетеля событий тех лет, я отыскала человека, который собственными глазами видел «Христа в терновом венце» и, возможно, даже знал, где он находится теперь. О такой сумасшедшей удаче я и мечтать не смела! Это был подарок Судьбы, и мне из личного опыта было известно: если уж Она решила расщедриться, то не станет размениваться по мелочам.

В первую встречу с Софьей Августовной меня буквально распирало от желания забросать ее вопросами, но я понимала, что торопиться не стоит. Мы были еще слишком мало знакомы, и мое чрезмерное любопытство могло ей не понравиться. Кроме того, у Софьи Августовны могли иметься собственные причины не особо откровенничать со случайным человеком о столь дорогой вещи, как картина кисти Веласкеса. В общем, как ни хотелось мне тогда посидеть еще, я заставила себя встать и уйти. Утешением в тот момент служило только разрешение наведываться к ней запросто и в любое время.

И вот теперь, возвращаясь из Зубовки ни с чем, я решила воспользоваться этим приглашением и заглянуть к Софье Августовне. Заехав по дороге в супермаркет, я накупила вкусностей к чаю и уже через час сидела с Софьей Августовной за столом.

– В Павловке мы с матерью жили до того момента, пока не вышел указ, запрещающий бывшим помещикам проживать в пределах принадлежащих им ранее имений, – рассказывала старушка, аккуратно отправляя в рот крохотный кусочек миндального пирожного. – Документ был подписан самим Лениным, что придавало ему особую значимость и делало его исполнение обязательным. Мама совсем не удивилась, когда из ближайшего уездного города к нам прибыл нарочный со строжайшим предписанием покинуть Павловку в течение двадцати четырех часов. По сути, она узнала о неминуемости отъезда, как только прочитала в газете текст указа. Весь вопрос состоял в том, куда ехать и где искать приюта.

– Все было настолько плохо? Неужели не было места, где бы вы могли остановиться?

– До Октябрьского переворота такой проблемы у нас не было. Имелись и другие поместья, и этот дом в Москве, и множество самых разных знакомых, готовых с радостью принять мою мать у себя. После семнадцатого года все изменилось… Те из нашего круга, кто не уехал, были арестованы, а то и вовсе расстреляны. Те же, кому чудом удалось уцелеть, сидели тихо, опасаясь репрессий, и не рискнули предоставить нам свой кров.

Горькая усмешка тронула губы Софьи Августовны:

– В общем, нас никто и нигде не ждал.

– Как же вы оказались в Москве?

– После долгих и мучительных раздумий мать в конце концов приняла решение ехать сюда. Здесь нам тоже опереться было не на кого, но Москва – не Павловка, где мы были на виду. В большом городе затеряться легче… и потом, здесь имелся особняк Мансдорфов – привычные родные стены. Мама, конечно, не рассчитывала жить в самом доме, но надеялась приткнуться в помещении для прислуги.

– Получилось?

– Нам повезло. Удалось устроиться в дворницкой. Обе комнаты занимал дворник с женой, но он, помня о благодеяниях бывших хозяев, потеснился и пустил нас в меньшую.

– И никто не донес на вас властям?

– Некому было. Прислуга давно разбежалась, дом заселили новыми жильцами. В основном служащими вновь созданных советских учреждений. В лицо нас никто не знал, а если и интересовались, то дворник говорил, что мы дальние родственники его жены.

– Верили?

– Конечно! После голода, скитаний и потери близких людей мать сильно изменилась. Худенькая, печальная, скромно одетая молодая женщина с ребенком… таких тогда было тысячи.

– А документы? Неужели ни разу не проверили?

– У нас была справка. Нам ее добыл все тот же дворник. Обменял на мамино кольцо с бриллиантом. По ней мама числилась вдовой красноармейца. Справка, конечно, была слабенькая, на работу с такой справкой идти устраиваться было опасно… могли ведь и проверить… поэтому мы старались не высовываться, даже от дома дальше чем на пару кварталов не отходили.

– На что же вы жили?

– Чтоб не умереть с голоду, мама подрабатывала мытьем полов у новых жильцов нашего бывшего дома.

– Бедная! Как же ужасно она себя при этом чувствовала!

Софья Августовна печально качнула головой:

– Теперь мне понятно, насколько ей было тяжело, но тогда, девочкой, я этого, конечно, не сознавала.

– Она никогда не жаловалась?

– Моя мать была сильным человеком и все беды переносила стойко. Кое-как обустроив комнату теми немногими вещами, что удалось привезти с собой из Павловки, она вела себя так, будто это место и было нашим настоящим домом, и ничего другого мы никогда не знали.

– Вам удалось вывезти из Павловки часть вещей?

– Ну, это громко сказано! Как думаете, сколько могли унести на себе молодая женщина и ребенок?

– Не много.

– Вот именно!

– А картина? «Христос в терновом венце»? С ней что стало? – с замиранием сердца спросила я.

– Мы привезли ее с собой, – кротко отозвалась Софья Августовна.

– Вот как… – растерянно пробормотала я, чувствуя, что голова потихоньку начинает идти кругом.

– Она висела в нашей комнате, вон на той стене. Правда, недолго, – с безмятежным видом продолжала рассказывать старушка.

– Украли?!

– Нет, мать отдала ее собственными руками.

У меня и раньше-то не сходились концы с концами, а тут я совсем растерялась:

– Кому?

– Юрию Всеволодовичу Краснову.

Сообщила она это с таким видом, словно я отлично знала Юрия Всеволодовича и потому любые объяснения тут были излишни.

– Чудненько! Драгоценную картину сняли со стены и без лишних слов вручили какому-то господину. И вы говорите об этом так спокойно? Но это же был Веласкес! И потом, это же был талисман вашей семьи! – не удержалась я.

Ответом мне было невозмутимое молчание и ироничный взгляд не по-старчески ярких глаз.

– Хорошо, не хотите объяснять, почему ваша мать совершила этот безумный поступок, и не нужно! Но тогда хотя бы, сделайте милость, намекните, откуда взялся этот тип?

Мое поведение уже выходило за рамки дозволенного, а значит, грозило мне неприятностями. Софья Августовна могла не на шутку обидеться, и тогда наши отношения прервались бы, едва начавшись. Все это я отлично понимала, но кипевшее во мне в тот момент раздражение выплеснулось наружу помимо моей воли, и поделать с собой я ничего не смогла. Странно, но Софья Августовна отнеслась к моему фырканью неожиданно мирно. Одарив меня долгим взглядом, она помолчала, будто прикидывая что-то в уме, а потом спокойно сказала:

– Пропажа картины меня действительно не волнует. Прожив на свете столько лет, перестаешь дорожить подобными вещами. Что касается Юрия Всеволодовича Краснова, моя мать знала его с давних времен. Он служил врачом в лечебнице.

– В Павловке?

– Да, лечебница была построена и содержалась на средства Мансдорфов.

Я слушала Софью Августовну и мучилась от нетерпения, ожидая, когда же она наконец назовет причину, по которой бесценная картина могла оказаться в руках доктора. То, что он некогда жил в Павловке, с моей точки зрения, не могло служить достаточным основанием для такого поступка.