На углу, у Патриарших...

— Может! — рявкнул генерал. — Сегодня — можно! И даже нужно! Тащи, что там у тебя!

Никольский извлек из холодильника бутылку, два стакана, два яблока, тарелку с конфетами.

— А где же сало?! — засмеялся Колесников, окидывая взглядом накрытый стол.

…Спецназ ФСБ, облаченный в бронежилеты и сферические каски, приставив к стене лестницу, поднимался по ней к квартире Кузьмина. Поднялись. На площадке заняли места согласно боевому расписанию. Полковник Меньшиков с пистолетом в руке осторожно приблизился к нужной двери и обнаружил, что она опечатана.

— Опоздали мы, — понял Меньшиков.

— Опоздали, опоздали! — радостно подтвердила старушка из соседней квартиры, разглядывая боевой отряд через щель. — Милиция его забрала, наша милиция.

— Сто восьмое отделение милиции, — прочитал на печати Меньшиков.

— Сто восьмое, сто восьмое! — опять подтвердила бабуля.

— И чего это вам, мамаша, не спится? — с легким раздражением полюбопытствовал полковник.

— Потому что утро уже!.. — огрызнулась старушенция и демонстративно покрутила пальцем у виска.

За столом сидели Никольский, генерал Колесников и примкнувший к ним начальник отделения Беляков. Они допивали вторую бутылку.

Генерал посмотрел на ярко освещенное окно, потянулся и произнес на выдохе:

— Утро уже…

— Все в порядке, товарищ генерал! — бодро успокоил его уже прилично теплый Никольский. — Как говорил писатель Шпаликов, с утра выпил — и весь день свободен.

— Это у писателей… — начал было речь генерал, но продолжить не успел: по громкой связи раздался голос Паршикова:

— Товарищ майор, к вам полковник ФСБ Меньшиков.

Когда Меньшиков открыл дверь, генерал Колесников, подполковник Беляков и майор Никольский деловито сидели за пустым столом.

— Здравия желаю, товарищ генерал, здравствуйте, подполковник, приветствую вас, Сергей Васильевич, — полковник понятливо глянул на троицу. — Всю ночь на ногах. Устал.

— Да вы присаживайтесь, — пригласил генерал Колесников. Полковник уселся четвертым.

— А, может, с устатку? — осенило Белякова.

— Есть? — спросил полковник.

— Как не быть! — с достоинством сказал Беляков и распорядился:

— Давай, Сережа!

На столе возник знакомый натюрморт. Выпили, закусили.

— Кузьмин у вас? — спросил, наконец, Меньшиков.

— У нас, — подтвердил Беляков.

— Кузьмин — главный фигурант по делу о покушении на офицера ФСБ, — почти официальным тоном доложил полковник.

— Везде успел, сучонок! — поразился Беляков.

— Забрать его хотите? — догадался Никольский.

— Хотим, — кивнул Меньшиков.

— Оформляйте документы, и он — ваш, — разрешил Колесников.

…Два оперативника ФСБ вывели из дверей отделения закованного в наручники Кузьмина. До машины было шагов пять. Кузьмин успел сделать два, когда раздался негромкий хлопок. Костик упал лицом вниз.

Офицер ФСБ выхватил пистолет и выстрелил по бесстекольному окну реставрируемого дома напротив. Из отделения выбежали милиционеры с автоматами, оперативники, Меньшиков, Беляков, Никольский. Всей толпой ринулись в подъезд дома напротив.

По полуразрушенной лестнице взлетели на грязную площадку нужного этажа. Их встретила открытая дверь квартиры. Ее единственная комната была пуста, а на полу валялись чеченский автомат «Борз» («Волк») с оптическим прицелом и кожаные перчатки.

…Ватный тампон прошелся по векам, по щекам, по губам: Анюта в кабинете Никольского изничтожала образ юной проститутки. В последний раз она поглядела в зеркало. Нет, молодая еще, молодая! Только усталая. Извиваясь всем телом, стянула с ног бесконечные сапоги…

Стараясь, чтобы получилось приветливо, кивнула девушка дежурному и вышла на улицу. Солнце ударило в глаза, Анна счастливо прищурилась, улыбнулась неизвестно чему и, легко помахивая туго набитым пластиковым пакетом, распрямив плечи, танцующей походкой зашагала, как топ-модель на дефиле, по полусонным еще московским переулкам.

Никольский и Лепилов ждали ее у хот-догового ларька, что на Патриарших. Опершись локтями о высокий столик, смотрели, сморщив носы от удовольствия видеть такое, как шла к ним новоявленная Евангелиста.

— Сэ муа, — высокомерно сказала она, подойдя.

— Лепилов, переведи, — попросил Никольский.

— Госпожа актриса говорит, что это она, а не та девица с Полтавы, что доставила отдельным милиционерам несколько неприятных минут, — охотно перевел Лепилов.

— Не вижу обещанных сосисок! — немедленно попрекнула Анюта.

— Ждут на подогреве, — объяснил Лепилов и кинулся к окошку выдачи.

— И пивка! — крикнула вслед ему Анюта. И, обернувшись к Никольскому, укорила: — А вы, товарищ майор, судя по амбре, уже хорошо причастились.

— Принял, — покорно согласился Никольский. — Но исключительно как снотворное. И зовите меня Сергеем, Анюта.

Лепилов поставил на столик третью бутылку «Балтики», три порции сосисок, две банки с «Пепси». Налил в стакан пивка и придвинул его Анюте. Спросил:

— Страшно было?

— Страшно, — призналась она, но тут же добавила: — И весело. В общем, страшно весело, — она подняла стакан. — Ну, за удачное завершение спектакля!

— Спектакль не окончен, к сожалению, — сказал Никольский. — Пока сыгран только первый акт.

…Хорошо им было. Они были дома. Это был их город, их чудной и чудный, непредсказуемый город — Москва.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ПРЕМЬЕРА.

Его невозможно было толком разглядеть: только спина, только затылок, только руки в перчатках… Казалось, это и не человек — лишь тень человека. Но тень могучая и страшная…

Тень вошла в подъезд дома, где в квартире-конторе совсем недавно обитал сутенер Константин Кузьмин. Тень поднялась по лестнице. Тень замерла у опечатанной двери.

Рука в перчатке повернула ключ, и дверь открылась. Тень скользнула по коридору, мимо комнат, на кухню.

Мощные руки развернули двухметровый холодильник «Бош». Луч фонаря осветил заднюю стенку. Отвертка выкрутила винты. К обратной стороне стенки был приклеен скотчем внушительный пакет. Руки в перчатках осторожно его отлепили.

Тень стремительно и бесшумно покинула квартиру, спустилась по лестнице вниз, вышла из подъезда и растворилась в московском полумраке.

…Руки — уже без перчаток — вскрыли пакет. На ярко освещенный стол посыпались пачки денег — российских рублей и долларов, фотографии, снятые скрытой камерой, на которых разнообразные мужчины совершали с проститутками половые акты во всем их неприглядном естестве, а последним выпал лист твердой бумаги с короткими записями. Рука схватила листок. На нем значилось:

Компьютер

«Пять в Турцию 12 ноября».

«Бабки с мамок 29 ноября».

«Кемеровские 2 января».

«Четыре в Грецию 12 января».

«Авила 20 января».

«Авила 3 февраля».

«Авила 23 февраля».

«Бабки с мамок 1 марта».

«Менты 10 марта».

«Кемеровские и Авила 21 марта».

«Авила — Тарасов 10 апреля».

Руки неспешно сложили листок вчетверо.

Картина была достойна кисти передвижников: трех цыганок препровождали из милицейского «газона» в 108-е отделение.

Смуглые, пестро наряженные дамы трагически воздевали руки к небу, не кричали, а буквально вопили, не просто плакали, а бурно рыдали. С истинно цыганским темпераментом они отвергали любые наветы и заверяли окружающий мир в своей безусловной невиновности. Шевелев и два милиционера молча и без эмоций делали свое дело: старались как можно быстрее затолкнуть буйных гражданок в карательное учреждение.

— Начальник, мангу марем, зачем в милицию?! — басом кричала старшая.

— Бедных цыган обижаешь! Раз цыганки, значит, ни за что обидеть можно? За весь день десять рублей заработала! — прерывистым плачущим контральто вещала о своих бедах средняя. А младшая — хорошенькая — била на жалость: