Шерлок Холмс и доктор Джекил

Первый тревожный сигнал я получил несколько месяцев спустя, когда моё другое «я» вдруг появилось без всякой помощи препарата. Я заснул как Генри Джекил, а проснулся как Эдвард Хайд. Чтобы вернуться в нормальное состояние, мне тогда понадобилась двойная порция порошка.

Подобное развитие событий было пугающим, ибо означало, что личность Хайда начинает доминировать над личностью Джекила. Если пустить всё на самотёк, рассудил я, то лишь вопрос времени, когда Хайд превратится в естественную личность, низведя Джекила до отклонения. Теоретически могло дойти и до того, что пожилой и уважаемый доктор и вовсе перестанет существовать. Я подготовился к худшему и составил завещание — которое привело Аттерсона в такой ужас и в конечном счёте вовлекло и вас в это дело, — специально оговорив, что в случае смерти или исчезновения доктора Джекила вся его собственность переходит в руки его доброго друга мистера Хайда. Это лишь свидетельство моего эгоизма, ведь я опасался бросить своё второе «я» на произвол судьбы, без средств и крыши над головой.

Одновременно я предпринял меры, чтобы худшее всё-таки не произошло, на протяжении двух месяцев воздерживаясь от употребления своего дьявольского зелья. Будь я сильнее, я уничтожил бы все свои записи, выбросил химикаты и сегодня был бы счастливейшим человеком в мире. Однако я оказался достаточно глуп и достаточно слаб, чтобы полагать, будто шестидесяти дней воздержания окажется достаточно для искоренения ползучего эффекта, и вновь поддался искушению.

Тут Джекила пробила неистовая дрожь, и он спрятал лицо в руках. Было мучительно очевидно, что он дошёл до предела своих сил. Впрочем, через некоторое время доктор с видимым усилием придал себе решимости и опустил руки. Он смотрел на пламя, и оно отбрасывало на его истощённые черты мерцающее красное зарево.

— Эдвард Хайд, вновь появившийся после двухмесячного заключения, оказался вовсе не тем же самым испорченным, но любящим повеселиться парнем, каковым был до того, — продолжил Джекил. — Он сделался диким, совершенно необузданным. И если прежде он терпел Джекила как укрытие и место отдыха, куда мог удалиться после фривольной ночи, то теперь его переполняла ненависть к человеку, которого он считал своим тюремщиком, а также ко всему слою общества, что тот олицетворял. Единственной целью Хайда стала месть. Физически он не мог причинить вред Джекилу, не навредив при этом и себе, но он мог нанести ответный удар иным способом. Если слабость Хайда заключалась в потворстве собственным слабостям, то для Джекила средоточием была совесть. Хайд знал, что его собственная невоздержанность была источником великого беспокойства для его другого «я». И можно ли было дать волю своей мести лучше, нежели совершить деяние столь омерзительное, что доктор уже никогда не сможет держаться прямо? Понимаете, мне известны его мотивы, потому что, хотя Джекил и Хайд и были двумя явственно разными личностями, они всё же разделяли одну память.

Когда сэр Дэнверс Кэрью, для которого Эдвард Хайд был полнейшим незнакомцем, случайно повстречал его на прогулке, приподнял шляпу и вежливо спросил, как ему пройти в какой-то ресторан, моё другое «я» увидело в этом благоприятную возможность для себя и тут же ухватилось за неё. В ту роковую ночь любой заговоривший с Хайдом был обречён — столь велик оказался его гнев на всё человечество, — однако один лишь вид этого пожилого интеллигентного джентльмена и та вежливость, с которой он изъяснялся, словно бы и не замечая убожества своего случайного знакомого, возбудили ярость Хайда до крайней степени. Он впал в безумство, — однако я избавлю вас от подробностей, поскольку они и без того слишком живо были описаны в газетах на следующий день. Достаточно сказать, что у сэра Дэнверса не имелось ни малейшего шанса и что жизнь его была словно солома под ногами безумца.

Что же испытывал Хайд после совершения преступления? Естественно, отнюдь не угрызения совести. Его охватила страшная паника. Он огляделся по сторонам и, убедившись, что на дорожке никого, кроме него и мертвеца, нет, поспешно ретировался в Сохо, где сжёг все документы, связывавшие его с Джекилом, и оттуда бросился по этому адресу, дабы скрыться в теле того, кто был выше подозрений.

Его месть была абсолютной, хотя и самоубийственной, ибо Джекил после первого же приступа вины отказался от двойной жизни. Я символично сломал каблуком ключ, с помощью которого Хайд имел обыкновение входить в лабораторную секцию дома, а затем сообщил Аттерсону — после того, как передал ему прощальную записку, подделав на ней почерк Хайда, — что меня уже ничего более не связывает с этим типом. Сразу после этого я начал активно действовать, чтобы хоть отчасти компенсировать тёмное существование Хайда. Впервые за несколько лет я вновь вернулся к врачебной практике, в основном занимаясь лечением на благотворительных началах. Я анонимно пожертвовал тысячи фунтов на реконструкцию трёх крупнейших лондонских больниц. Кроме того, я постарался возродить связи личного характера, и в первую очередь старую дружбу с Гесте Лэньоном, покончив тем самым с долгой ссорой, которая десять лет назад достигла такой степени, что мы даже перестали разговаривать. Каждый миг моего бодрствования был посвящён улучшению моего собственного клочка мира — падение, признаю, после всех этих юношеских идеалов о поднятии человечества на новый уровень, но всё же путь более реалистичный и с более осязаемыми результатами. Это было всё, что я мог делать, чтобы искупить преступление, за которое, как теперь знаю, искупления не существует. На протяжении трёх месяцев я был вполне доволен собой.

Увы, именно эта удовлетворённость и привела меня к краху. Ловушка, которой стоит остерегаться, надев власяницу и посыпав голову пеплом, заключается во впадении в тщеславие из-за собственного благородства, что противоположно самому его смыслу. Я начал воспринимать себя как человека вполне благочестивого и впервые за множество недель утратил бдительность. Я почувствовал, что конец наказания, которое я сам возложил на себя самого, уже близок. Одна нечистая мысль — вот и всё, что требовалось. Я прогуливался по Риджентс-парку после целого дня самопожертвования, когда — без всякого предупреждения и за время меньшее, чем требуется на рассказ об этом, — внезапно произошло превращение. Генри Джекил, врач и некогда учёный, вызывавший уважение и восхищение у всех, кто его знал, исчез. На его месте стоял Эдвард Хайд, убийца, чья голова могла принести тысячи тому, кто окажется достаточно удачливым, чтобы арестовать его.

Ужас, охвативший меня, когда я внезапно оказался в облике, который надеялся никогда больше не принимать, исчез в миг перевоплощения. Его место заняла слепая паника. Хайд находился в нескольких километрах от безопасной лаборатории, посреди города, кишащего констеблями. Его описание было известно всему Лондону. Каким же образом вернуться? Как отведать той смеси, что была его единственным спасением? Через мгновение ответ пришёл: Лэньон! Окончательное восстановление дружеских отношений между ним и Джекилом произошло накануне вечером за ужином. Человека, который отказался помочь безумному учёному тремя десятилетиями ранее, ещё можно склонить на свою сторону. Окольными путями Хайд добрался до укрытия и написал записку от имени Джекила: дескать, необходимо срочно доставить в дом Лэньона из лаборатории Джекила указанный ящик с химикатами и выдать его по требованию. Лэньону не следует никому об этом рассказывать, и даже слуги не должны находиться в доме в полночь, когда прибудет посыльный. Записка была проникнута таким отчаянием, что ни один истинный христианин не смог бы отказать содержащейся в ней просьбе. Хайд отправил письмо и принялся нетерпеливо ожидать полуночи. В назначенный срок…

— Думаю, вы рассказали достаточно, доктор, — прервал его Холмс. — Ухудшение здоровья Лэньона, повлекшее за собой его преждевременную смерть, началось именно с той ночи, когда на его глазах произошло перевоплощение.

Джекил мрачно кивнул:

— Искушение раскрыть тайну самому ярому оппоненту было слишком велико. Джекил отличался скрытностью, Хайд же только и жаждал, что продемонстрировать свой триумф. Полагаю, смерть Лэньона — ещё одно убийство, которое можно мне предъявить.