Провокатор

Убаюкивающий шелест шин, необратимо склоняющийся солнечный диск, мелькающие малахитовые лесочки... Хорошо!..

А на Посту происходят следующие события: огорченный жизнью Ваня оптимистично похрапывает на кушетке. Вокруг него хлопочет Любаша. Загоруйко закрывает на амбарный замок дверь каморки - там его самодельная химическая лаборатория:

- Я уж пойду, пожалуй.

- Пешком? - удивляется женщина.

- Не привыкать, - отмахивается ученый. - До Химзавода, а там автобусом.

- Бог в помощь!

- И вам его же! - покачивает головой. - Ох, Ваня-Ваня! Мир пропьет.

- Это как водится, - вздыхает Любаша. - Говорила ему, дураку: куда пить заразу в такую жарынь?

- Проспится, пусть загогулит в журнале, - делает витиеватое движение рукой в воздухе, - что принял дежурство.

- Да-да, конечно, - уверяет женщина. - Не волнуйтесь; я его, лихоимца...

- Чтоб недоразумений никаких не было... - Бормоча, Загоруйко выбирается на крыльцо; в его руках старая хозяйственная сумка.

Потом глянул окрест, вдохнул впалой грудью степного полынного привольного духа... Хорошо!..

Итак, Аида была счастлива. Ей можно было только позавидовать, но зависть, утверждают, нехорошее чувство, и поэтому я попросил удивительную женщину быть благожелательнее к моему другу. Но она, бесхитростная, тут же мне такое сказала, что я понял: автомобиль не увижу. Что же она, изысканная белошвейка, сказала? Она сказала:

- У него воняют носки.

- Как? - не понял я.

- И ноги тоже. Как сыр.

- Ты любишь сыр?

- Я люблю тебя, Алекс.

- Если ты любишь меня, - сказал я, - то полюби и сыр.

- Почему?

- Потому что у него запах ног и носков моего товарища.

- Нет! - решительно отвечала привередливая прелестница. - Он... он... еще газы пускает... когда на мне... и когда ест...

- Надо терпеть, - отвечал я. - Бог терпел и нам велел.

- А я не хочу терпеть.

- Тогда прощай!

- Подожди, не уходи, я еще хочу щастя, - просила.

- За счастье надо платить.

- А что мне делать, если и вправду не люблю сыр?

- Выходи замуж за Бо и стирай носки в холодной воде.

- И ты меня будешь любить, Саша?

- Нет.

- Почему?

- Умру.

Вынужден вновь, как Автор, вмешаться в стройный, но абсурдный ход повествования. Вернее, вмешивается жена. Вечером, я обнаруживаю ее на кухне, которая одновременно служит для меня рабочим кабинетом. Жена тихо, как птица, сидит в потемках, это меня настораживает.

- Что такое? - включаю светильник. Лицо жены - лицо человека, отравившегося в очередной раз пищевым продуктом. И я волнуюсь. - Ты что-то съела, дорогая?

- А ты? Ты ничего не съел?

- Утром. Хлеб с маслом.

- По-моему, ты объелся белены. Утром.

- Я не понимаю твоих шуток.

- А я твоих! - И безжалостно трепыхает рукописные страницы. - Это что такое?.. Ты обо мне подумал? О себе подумал? О ребенке?!

- Ты беременна? - Плюхаюсь на колени, прислоняюсь ухом к мелкому животу. - Не ошиблась?

- Ошиблась, что связалась с тобой.

Я не слушаю: а кто там? Мальчик или девочка?

Любимая страдает, любимая пихается, любимая кричит, что я бесконечно пошл, что я замахиваюсь на самое святое, на единственное, что у нас осталось...

- У кого? У нас?

- У народа! - Моя женщина прекрасна в праведном гневе.

- Народ? - удивляюсь я. - Где он? - заглядываю под стол, табуреты, в посудомойку, в шкаф. - Эй, народ, выходи!..

- Прекрати!

- Нет народа, - развожу руками. - Весь вышел. Остался один гурт, то есть стадо, а в таком стаде все счастливы и испытывают самые трепетные и нежные чувства к своему пастырю.

- Я не хочу тебя слушать, паразит!

- Все это называется харизмой.

- Не ругайся!

Я смеюсь: милая, это неприличное слово всего-навсего обозначает отношение овец к пастырю... беспрекословное... любвеобильное, и если пастырю вдруг вздумается повернуть в пропасть...

- Но мы же не овцы, - замечает жена. - И не свиньи.

- А кто же мы?

- Я, наверное, в твоих глазах обезьяна?

Я взрываюсь: почему в моих бумагах постоянно производится сыск? Герой - не Автор, Автор - не Герой; Автор не отвечает за помыслы и деяния откровенничающего прохвоста, мало ли что ему, молодчику, в голову ударит... как какому-нибудь пастырю...

- А еще фантастическая феерия! - плачет жена.

- Что? - не понимаю. - Фантастическая феерия?

- Это что?

- Это... это игра воображения. Ты отказываешь мне в игре воображения?

- Я тебе никогда не отказываю, - страдает. - Ты меня не любишь.

- Люблю, - утверждаю. - Люблю.

- Я же для тебя в постели кто? Обезьяна?

- И вовсе нет.

- А кто же?

- Ты?

- Я... я...

- Ты... приятное во всех отношениях невиданное зверюшко.

- З-з-зверюшко? - рыдает.

- Зверюшко, - подтверждаю.

- А как я пахну? - рыдает; я целую солено-маринованное родное лицо.

- Пахнешь счастьем, - отвечаю.

- Счастьем? - не верит.

В х-фокусе объектива - прекрасная счастливая планета Земля.

На околоземной орбите - спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку Объекта. Средний план: огромный аэродромный ангар в степи, огороженный колючей проволокой; пристроечка Поста у металлических ворот. Крупный план: осколки стекла под металлическим брусом. Снова средний план: разбитая ухабами дорога, по которой тащится невразумительный человечек.

Скоростная трасса - убаюкивающий шелест шин. И вдруг машина съезжает на проселочную дорогу, качается на колдобинах. На немой вопрос спутницы Ник отвечает:

- Пилот устал. Привал.

Лимузин мотает на непроходимой дороге, ведущей к местной речушке.

- Ой! Куда мы?.. Боже мой! - страдает Николь.

- Не пугайся, милая. Это только начало, - мстительно усмехается водитель, - нашего полета. Обещаю как бывший летчик.

- Что?! - прыгает на сиденье, точно кукла.

- Какой русский не любит быстрой езды!

- Ничего не слышу... О, какая глушь!

Наконец наступила первозданная тишина. Бархатная пыль падала на лобовое стекло. В чистых небесах катило гигантское велосипедное колесо с лучами-спицами. Ультрамариновая излучина речки манила.

- Нырнем под корягу? - Ник освобождался от летнего костюма, обнажая свою атлетическую стать.

Спутница заметно замялась. Ас журналистики, передернув тренированными плечами, с разбега нырнул в прохладные воды и под корягу.