Блондинки начинают и выигрывают

— Эта, — застенчиво произнесла «Галатея», со смущенным удовольствием оглядывая себя со всех сторон, — так намылся, аж шкуру дерет, как наждаком. Воняю, точно в магазине.

Прикорнувшая в углу с сухариком в кулаке Клавдия Митрофановна неожиданно встрепенулась и выдала дребезжащим голосом очередной комментарий:

— Кролик, обряженный в шкуру льва, пугает, аки лев. Но не лев он, и рык его не грозен, лик не страшен, и прыжок его не длинен.

— Н-да, не лев, — меланхолически подтвердил я. — Далеко не лев.

— Эта, — возразила раздосадованная «Галатея», сдувая со лба длинную чистую прядь. — Ну и что? Мне теперь только букет в руки — и можно жениться.

— Ладно, жених, поехали.

Машина послушно нырнула в водоворот вечернего города. Обряженный в новую легкую куртку, Кеша довольно развалился на сиденье и с достоинством бездомного пса, наконец-то обретшего хозяина, поглядывал на пролетающие мимо автомобили.

Одной дамочке за рулем он даже подмигнул, но тут же смутился и покраснел, виновато скосив на меня взгляд.

— Что, понравилась? — улыбнулся я ему.

— Не-а, — сконфузился Кеша.

— Ну-ну, хорошая девушка, — одобрил я (хотя не видел ее). — Не дрейфь, приятель. Если будешь меня слушаться, мириады девушек скоро будут виться вокруг тебя, как мухи вокруг банки с медом. Я сделаю из тебя человека, голову даю на отсечение!

— Голову? — задумчиво удивился мой воспитанник.

В другое время и с другим человеком меня насторожил бы вопрос, в котором прозвучала не тень даже — нет, далекий отблеск, призрак, фантом чего-то такого, что напоминало легчайшую ехидцу, так мало свойственную бывшему христараднику, что я предпочел ее не заметить.

Кроме того, мы уже приехали.

Это был салон красоты «Баттерфляй», самое популярное и модное место в городе (по крайней мере, считавшееся таковым в прошлом сезоне). В нем работали действительно лучшие специалисты: стилисты, визажисты, косметологи, виртуозы маникюра и педикюра. Их мастерским рукам можно было без опаски доверить такую драгоценность, как попрошайка Кеша.

В салоне принимали строго по записи, клиентов перед таинством косметологического очищения и священнодействием стрижки предварительно выдерживали в просторном холле, где даже самые именитые посетители покорно томились в собственном соку, прежде чем попасть в руки чародея. Перед экзекуцией мастер-искусник плотоядно оглядывал свою жертву, как мясник приглядывается к сизо-розовой мясной туше, от которой по его замыслу после нескольких удачных взмахов топора останется только горстка чисто обглоданных костей на продажу.

Я оставил Кешу в холле (он испуганно утонул в объятиях пружинистого кресла, откуда лишь отчаянным барахтаньем можно было вырваться на волю) и отправился для переговоров с мастером.

Мастера звали Рустик. Это был худощавый вихлястый тип с бесцветными перышками вместо волос, тонким профилем и жеманными манерами, которые вызывали вполне обоснованные подозрения относительно его сексуальной ориентации. Рустик отчаянно шепелявил, при этом умудряясь еще и картавить. Несмотря на речевые недостатки, клиенты, а особенно клиентки, его обожали, впрочем, в своем деле юноша считался артистом высшей пробы. В тот момент, когда я робко заглянул в зал, он, умильно сюсюкая, колдовал над волосами начинающей эстрадной дивы, порхая вокруг нее, как медоносная пчелка вокруг цветка. «Цветок», однако, выглядел аляповато-неряшливым, и даже виртуозное мастерство Рустика вряд ли смогло бы его облагородить.

— А, бозе мой, кого я визу! — обрадовался стилист, как будто я был его богатым родственником, волею случая не виданным несколько лет. — Как я г’ад!

Клиентка с недовольной миной (я нарушил их приятный тет-а-тет) отправилась под колпак подсыхать, а я интимно понизил голос, объясняя Рустику цель своего визита:

— Ко мне приехал брат из провинции… К тому же он хочет жениться и…

— Зениться? — изумился Рустик. — Зацем?

— Ну, может, не жениться, — отступил я, — но втемяшилось моему братцу, что ему нужно выглядеть как я, один в один… Можно сделать такое?

Рустик обиделся и капризно надул губы:

— Великие масте’га никогда не повторяются!

— Рустик, у вас необыкновенные руки, — попробовал я подольститься, — но, понимаете, у него бзик… Вынь да положь ему наше сходство. К тому же у брата сегодня день рождения, я обещал…

— Посмот’гим, что мозно сделать, — недовольно нахмурился гений ножниц и расчески.

Через пару минут смирившийся с худшим Кеша уже возлежал в узком кресле, откинув голову.

— Саса, неузели это вас б’гат? — удивился Рустик. — Он зе на вас совег’сенно не похоз. Хотя, если посмот’геть… Какая пьелесть!

Мастер нагнулся над оторопевшим Кешей, хищно всматриваясь в его лицо, как будто готовясь его сожрать, затем схватился рукой за подбородок и прошептал, ожесточенно вихляя всем телом:

— Какое чудо! Такой запусценной кози лица я не видел давно. А эти сальные п’гобки на к’гыльях носа! Ах, г’азд’газенная коза подбо’годка, а волосы… Узас!

Под огнем уничижительной критики Кеша испуганно зажмурился. Ему, наверное, было не по себе от сверкания инструментов, кафеля и слепящих светильников. На миг по хищному блеску в прорези прищуренного века мне казалось, что ему жутко хочется двинуть Рустику под дых и смыться куда подальше. Но что-то его останавливало…

Что именно? Нежелание вновь в одиночестве скитаться по холодному городу? Боязнь потерять теплое убежище и сытный кров? Опасение лишиться перспектив верного заработка?

Одним движением педали Рустик развернул кресло и утешительно залепетал, самозабвенно гремя склянками на столике перед зеркалом.

— Ницего, ницего, — говорил он, непонятно к кому обращаясь — ко мне или к своей жертве, сжавшейся в кресле в предчувствии экзекуции. — Козу поцистим, налозим масоцку, смягчим, об’габотаем…

Через полтора часа я удостоился чести лицезреть результаты вдохновения великого мастера. С кресла, с трудом разминая застывшие члены, поднялся Кеша — уже не бомж, еще не джентльмен. Стильная стрижка (точная копия моей) свободно падала широкой волной набок, очищенная кожа сияла розовой свежестью, а смягчающая маска сняла раздражение кожи от бритья.

— Рустик, вы — гений, — почти искренне произнес я с придыханием, обязательным в общении с великим виртуозом.

Потрясенный происшедшей переменой, Кеша приблизился к зеркалу и с недоверчивым ужасом стал изучать свое отражение.

Между тем Рустик вновь покачал головой:

— Очень, очень запусценная коза…

— Да-да, — машинально согласился я, отсчитывая немалую сумму.

— Такая отв’гатительная коза бывает у акте’гов. Явно вы’гаженные мимические мо’гщины… Вас бг’ат актег?

— В какой-то мере, — туманно ответил я.

А ведь действительно, Кеша в какой-то мере актер. Бывший, конечно. На перекрестке, на этих своеобразных театральных подмостках наших дней, он играл увечного паралитика — в жару и в холод, в ветер и в дождь. И хотя благодарная публика не рукоплескала ему, лучшей заменой аплодисментам служили рваные десятки и никелевые пятаки, стыдливо ссыпаемые в протянутую за подаянием ладонь.

Тогда я еще не знал, какой Кеша превосходный актер. А когда узнал, было слишком поздно что-либо менять…

Пять дней, как телка на веревочке, я водил Виктора за собой, прежде чем вновь подкинуть пищи в костер высокой психотерапевтической мысли.

Выйдя вечером из вертящихся дверей конторы, я прежде всего убедился, что мой страж по-прежнему торчит на своем месте. Стекла очков Ефимыча поблескивали совсем уныло, без былого энтузиазма, а красноватый нос, к гадалке не ходи, предрекал великомученику от науки неминуемый ринит и постельный режим минимум на неделю. Меня заботило здоровье пытливого исследователя — а ну как он сляжет, не доведя до конца своих научных изысканий? Нужно было торопиться.

Я отправился к машине, и Виктор, чихая и подкашливая, нехотя поплелся к автомобильной стоянке, у которой неумело лепился его автомобиль.