Он убил меня под Луанг-Прабангом

- Ты куда? К туземной женщине?

- Не знаю, командир, - ответил Билл, смутившись, - сначала я хочу посмотреть на белых женщин.

- Где ты их тут увидишь?

- Сегодня должны прилететь какие-то благотворительные журналистки из дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока.

- Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость...

- Что? - переспросил радист. - Что они забыли?

Эд снова засмеялся и сказал:

- Иди к черту, старик, ты невозможен.

- А куда вы?

- Я спать. Через пять часов мы с тобой выедем, так что не увлекайся бабушками.

- А я могу не спать двое суток.

- Да?

- Я так думаю.

- Ясно, мыслитель. Ну, пока.

Эд бросил свой джип где-то под деревом, в спешке, и сейчас, чертыхаясь, хлопал себя по карманам: фонарик, конечно, он оставил в кабине.

"Глупость какая, - думал он, - зачем мне в кабине фонарик? Если угрохают - фонарик уже не потребуется. А сесть на вынужденную в скалах немыслимо. Сказано, чтоб держать в кабине - и держу. Болван. Мы все любим жить по предписанию; удел мышей - жить по предписанию. Никакой ответственности - за тебя все расписано".

Ночь была безлунной, темной. Эд наткнулся на камень, выругался, заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе. Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули в белую бумагу тяжелый камень и положили его на дороге. Эд, конечно, ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли.

"Интересно, как фамилия того, кто это придумал? - подумал Эд. - Ему бы надо взять фамилию Гитлер".

Кто-то метрах в десяти от него включил фонарь. Острый луч света ослепил Стюарта.

- Эй, - сказал он, - осторожней. Посвети пониже - где-то здесь моя машина... И не свети в глаза - я так слепну.

Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась вниз, и Эду показалось, что человеку было тяжело опускать руку, - так упруг и весом был луч света. Листва в этом мертвом белом свете была черной, неживой, похожей на чугунную. Днем она была нежно-зеленой, хрупкой.

Эд увидел свой джип и сказал:

- Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь.

Фонарик послушно освещал его машину. Эд вспрыгнул на сиденье. Прыгающий луч света приближался к нему.

- Кто ты? - спросил Эд. - Освети себя.

Яркое пятно света все приближалось.

- Эй! - сказал Эд. - Покажи себя, парень!

Ему вдруг стало холодно, и тело покрылось потом. "Чарли! - мелькнуло в мозгу. - От аэродрома сто метров, рядом - джунгли, и никого нет!" Он ударил себя по левой ляжке: кобура с пистолетом осталась в самолете. И тогда он пронзительно закричал - визгливым срывающимся голосом. Свет исчез. На том месте, где он только что был, зияла черно-зеленая пустота, расходившаяся постепенными радужными кругами.

- Не кричи, - сказал знакомый голос, - не кричи так страшно, дурачок.

Сердце его колотилось где-то в горле, руки мелко тряслись: так с ним было первый раз, когда он проходил сквозь заградительный огонь зениток возле Самнеа.

Кто-то опустился рядом с ним на сиденье, и тогда; в близкой темноте, он увидел лицо жены.

- Зачем ты приехала, Сара? - спросил он хрипло.

23.20

- Ну-ка, вруби фары, - сказал Ситонг, - что-то на дороге чернеет.

Когда шофер включил свет - через секунду, не больше, - прогрохотала автоматная очередь и машина сразу осела на правое колесо. Ситонг кошкой выскочил из кабины и, бросившись к тому черному, что перекрывало дорогу, на ходу дал ответную очередь, прижав автомат к животу. Степанов, падая на теплую каменистую землю, ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево - от живота, бил мастерски, не целясь.

Прогрохотала ответная очередь. Другая. Третья.

"А из разных бьют, - подумал Степанов, - плохо дело-то. Их, значит, там не меньше трех".

К Степанову подполз Ситонг и молча протянул пистолет. Степанов отрицательно покачал головой.

- Почему? - спросил Ситонг одними губами, но он лежал совсем рядом, и Степанов понял его вопрос.

- Если возьмут - сразу поднимут визг: "вооруженный русский", ответил он, подумав при этом: "И дома потом, если выменяют, затаскают по начальству".

Ситонг положил рядом со Степановым свой длинный нож и отполз к шоферу. Они пошептались о чем-то, и Ситонг исчез. Шофер подождал несколько минут, а потом дал из своего трофейного американского автомата очередь по тому темному, что было впереди, на дороге. Ему ответили сразу из трех автоматов.

"Значит, их не больше, - подумал Степанов. - Выкрутимся".

- Сколько прошло времени? - шепнул шофер.

- Не знаю.

- Посмотрите на часы.

- У меня стрелки не светятся.

- Покажите мне.

Степанов вытянул руку с часами. Шофер приник лицом к часам, а потом шепнул:

- Без пяти шесть.

- Не может быть, - ответил Степанов. - Ты спутал. Наверное, половина двенадцатого.

Шофер хихикнул в темноте.

- Я всегда путаю стрелки, - сказал он, - особенно в темноте. Конечно, сейчас половина двенадцатого. В шесть часов начинают светлеть облака на востоке.

Степанов с трудом понимал парня - тот говорил очень цветистым языком. "Наверное, из Саванакета, - подумал Степанов, - там особенно красочный язык".

Снова прогрохотала очередь. Шофер не отвечал. Он потянул к себе руку Степанова и снова приник к часам.

- Пора, - шепнул он. - Если они побегут на вас, хватайте за ноги и бейте ножом.

- А ты?

- Я буду рядом, просто я говорю на всякий случай. Разите коварного врага ножом в горло, - закончил он саванакетской цветистостью.

И шофер отполз в сторону. Именно оттуда через минуту-две он дал несколько очередей, а потом закричал что-то пронзительное - Степанов так и не разобрал что. С дороги ответили очередями - Степанов видел красно-белые точки, разрывавшие черное полотно ночи, а потом выстрелы загрохотали в другом направлении, красно-белых разрывчиков уже не было, а после он услыхал голос Ситонга впереди и почувствовал, как кто-то невидимый бежал прямо на него по теплой каменистой дороге.

"Ну вот, сейчас, - сказал он себе. - Вот он рядом".

Но он не успел броситься на бегущего: чья-то стремительная тень метнулась от скалы. Степанов слышал, как человек тяжело упал. Потом он слышал тяжелые удары, и сопение, и стон, а после Ситонг закричал:

- Включайте фары!

Никто ему не ответил, но сопение где-то совсем рядом и тяжелые удары он по-прежнему слышал. Степанов поднялся, подошел к "газику" и включил свет. В белом луче он увидел шофера, который сидел верхом на человеке в серой куртке и бил его сцепленными руками по голове. Кровь на лице человека была черной.

- Эй, - негромко сказал Ситонг, - хватит. Он же не двигается.

...Двух диверсантов он уложил наповал, а третий, который ринулся вперед от неожиданно прогрохотавших сзади выстрелов, теперь лежал без сознания на дороге, и шофер по-прежнему яростно колотил его: звук был такой, будто мокрое белье били о камни.

Ситонг раскидал завал, который диверсанты сделали на дороге, шофер менял простреленное колесо, а Степанов сидел возле пленника и смотрел, как тот медленно приходит в себя. Подошел Ситонг, тронул человека ногой и сказал:

- Не наш. Это вьетнамец. Они сюда забрасывают диверсантов из Сайгона.

- Как ты определил?

- По лицу. Разве он похож на нас?

Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в Азии похожими друг на друга. "У нас лица разные, а вы все одинаковые, как братья". Степанов тогда удивился: "Но ведь у нас есть блондины, рыжие, брюнеты". Ему ответили: "А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на форму глаз и на цвет кожи".