Наследие (СИ)

Но приказы Верховного Координатора не обсуждают, даже те, которые кажутся странными. Он и сам не смог бы сказать, почему так уверен, что здесь охрана ему не нужна. Но уверенность эта не обманула его ни разу.

К последнему в ряду схожих надгробий из темного мрамора он подошел один. Долго стоял молча, глядя на имя и цифры на камне…

*

…Четыре года он проработал с Верчезе в качестве аналитика. Конечно, случалось всякое; порой, чтобы разобраться в обстоятельствах какого-нибудь происшествия, приходилось и выезжать на место событий. Но особых дел — таких, где итогом разбирательства становилась ликвидация агента — Верчезе ему не поручал. И никак не давал понять, оберегает его намеренно от нежелательных потрясений или просто считает, что еще не время.

А потом время пришло.

Папку с личным делом полевого агента Хосе Веласко Верчезе принес ему сам. Повздыхал, в бездумной привычке побарабанил пальцами по столу, ожидая. Когда Лафонтен перелистал бумаги, сказал:

— Дело скверное, Антуан. Не знаю, что там случилось, но эта Лаура… Даже среди Бессмертных такие стервы встречаются не на каждом шагу. И она уже поняла, какой источник информации нашла в лице этого остолопа. Времени терять нельзя… Из молодняка я никого на такое дело посылать не хочу, а из старших агентов свободных сейчас нет. Пойдешь?

— Пойду, — спокойно отозвался Лафонтен.

— Я ожидал, что ты откажешься.

— Но ведь кому-то надо…

Он справился и с особым делом. После разведшколы и военного шпионажа это было детской задачей.

Только сейчас не шла война. И потому, подняв оружие на человека, которого не считал своим врагом, Лафонтен впервые почувствовал себя палачом.

*

…Он возвращался в Париж из Мадрида под впечатлением от своего боевого крещения. Снова и снова всплывал давний, но накрепко въевшийся в память разговор с женой. Нет, Амели ошибалась, полагая, что он не понимает, о чем она говорит. Он понимал… Но нужно было пережить и прочувствовать вот это, чтобы понять, насколько она была права. Он и сейчас ни о чем не жалел и не сомневался в сделанном выборе. Но не ожидал, что будет так больно.

А был и еще разговор, не столь давний и не с Амели. И явственным эхом звучали слова, тоже понятные и правдивые.

— Не делай глупых ошибок, о которых придется ох как пожалеть! Не пытайся судить человека, — говорил ему Верчезе накануне отъезда. — Это под силу разве что Господу Богу. Для смертного же занятие пустое и жестокое. Оценивай ситуацию. Ты не наказываешь, ты защищаешь тех, кто в опасности из-за выходок этого сопляка… Речь не о справедливости, речь о выживании.

— Я понимаю, — с досадой отзывался он. — Марко, к чему повторяться? Я все это очень хорошо знаю.

— Нет, не знаешь! — неожиданно перебил его Верчезе. — Потому что тогда была война, а сейчас войны нет. Разницу тебе только предстоит понять. Так что помни мои слова…

Он помнил. И не позволил себе ни одной оплошности. Терпеливо разыскал и опросил всех, кто имел отношение к делу, составил себе ясную картину происшествия, так и не потревожив незадачливого влюбленного. Распорядился взять под тщательное наблюдение дом, который этот влюбленный делил с подружкой-Бессмертной. Проследил, чтобы все бумаги, с которыми работал Веласко, были заранее изъяты. И только потом ждал в доме, когда вернутся хозяева.

Ее пришлось уложить первым выстрелом — чтобы не мешала. А потом и этого незадачливого…

Спустя почти сутки, он все еще был там, в тех долгих секундах. Ему даже глаза закрывать было не нужно, чтобы вспомнить лицо и взгляд мальчишки, когда тот понял, что сейчас произойдет. Лишним было это понимание. Смерть не пугает, когда приходит внезапно. Но дрогнула, все-таки дрогнула рука, мгновение промедлив с выстрелом.

Все закономерно и заслужено, но легче от этого почему-то не становилось.

Верчезе снова оказался прав. Войны не было…

*

Прямо из аэропорта он отправился в штаб-квартиру Ордена. Через час уже в кабинете Верчезе стоял у приоткрытого окна, курил сигарету и смотрел на двор, ожидая, пока шеф закончит читать рапорт.

— Переживаешь?

Лафонтен оглянулся.

Верчезе, отложив рапорт, внимательно смотрел на него — непонятно, то ли сочувственно, то ли просто изучающе.

— Правильно переживаешь, — кивнул Верчезе, выбираясь из-за стола и подходя ближе. — Твои амбиции уведут тебя очень далеко. Жажда власти и всеобщего поклонения у тебя в крови.

— Она у многих в крови. Какая тут связь с моими переживаниями?

— Такая, что, в отличие от многих, ты знаешь цену тому, что делаешь. Вопрос в том, готов ли ты платить такую цену.

— Я уже ее заплатил, — тихо отозвался он.

— Нет, — хмыкнул Верчезе. — Это только первый взнос. А платить ты будешь всю жизнь. Если, конечно, уже не надумал отступиться, плюнуть на все и жить как все… Вижу, что не надумал. Ладно, на сей раз достаточно. Можешь отдыхать, ближайшие две недели.

Это не было прямой похвалой, но Лафонтен успел изучить своего шефа достаточно, чтобы понять — тот доволен и работой, и реакцией своего сотрудника на первое особое задание. Это было хорошо.

Но предстояло возвращение домой…

Он был готов к расспросам, трудным признаниям, может быть, к слезам и упрекам жены. Но, против ожидания, Амели ничего ему не сказала и ни о чем не спросила, хотя всегда живо интересовалась его работой.

Одного ее взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — она знает. Знает, что произошло именно то, чего она боялась и от чего остерегала честолюбивого супруга.

Этим взглядом все и закончилось. Не было ни молчаливых обид, ни новых мрачных остережений. И в их отношениях не изменилось ничего.

А поздней осенью того же года на кладбище в ряду темных надгробий с вензелем «Л» добавилось еще одно.

Внезапная тяжелая болезнь за какой-то месяц высушила Амели, превратив ее в бледную тень самой себя, — и в конце концов, высосала жизнь. Медицинское заключение исчерпывающе установило причины болезни в генетической предрасположенности. Но в личном разговоре с Лафонтеном их семейный врач, заметно нервничая, разводил руками — этой болезни можно сопротивляться годами, было бы желание и нужные лекарства. Диагноз поставили точно и вовремя, недостатка в средствах у Амели не было. Так чего же тогда не хватило? Спокойный, устроенный быт, любящий муж, сын — жизнь, о какой многие могут лишь мечтать. Так что же мешало за эту жизнь держаться? Нет, он, врач, не понимает…

Лафонтен тогда промолчал, не желая даже мысленно облекать в слова то, что холодной тенью лежало на сердце. И тем более не желая искать виноватых, кроме себя самого.

Ему в то время только исполнилось тридцать четыре года. И даже во время похорон жены он знал, что далеко не все обращенные на него взгляды полны только сочувствия. Было и любопытство иного рода… Он замечал и думал об этом механически, просто потому, что больше думать было не о чем.

Вечером после похорон он заперся в кабинете, задернул шторы и отключил телефон. Ни воспоминаний, ни слез, только серая стылая пустота. Он просто сидел за столом, глядя в эту пустоту. Часы отмеряли четверти мелодичным перезвоном, но ничего не менялось. Тишина, пустота, нетронутый стакан с коньяком и незажженная сигарета.

Фотография в резной рамке — белокурая женщина и темноглазый темноволосый мальчик.

Пистолет, брошенный на ворох нераспечатанных писем.

Легко было уйти за ней, туда, где не будет ничего — ни пустоты, ни холода.

Десять лет назад он ушел бы, не задумываясь. Но слишком многое успело измениться за прошедшие годы. Нет, страха перед смертью он по-прежнему не испытывал… Просто теперь у него была жизнь. Сын, которому всего восемь лет и который иначе останется совсем один. Дело, с которым связывает больше, чем формальная присяга.

Ночь миновала, а обойма в пистолете осталась полной.

Больная совесть — плохой советчик тому, кто должен оставаться сильным. Значит, ей лучше умолкнуть…

*