Чужая осень (сборник)

— Венька сказал, что какую-то мелочевку на хате той обязательно оставить, ну а я думаю, возьму себе одну картинку, и так ему тогда навалом досталось, а потом пережду и кину кому-то.

— И ты доложил Вене, что оставил Тропинина вместе со складнем на хате этого сортирных дел мастера? И Веня тебе поверил, что самую дорогую вещь ты подсунул ментам, как наколку на Довгулевича? Чтобы ты понял, что я на пять копеек умнее тебя, расскажу тебе сейчас одну историю. В чем ошибусь — поправишь. Когда ты притаскал Вене бабкины картинки, он очень удивился, что портрета нет. Ты начал вешать лапшу на уши, мол, не нашли вы его, да и времени в обрез было. А когда Венька узнал, что картину вы все-таки помыли, было поздно, и ты тут же свалил все на Довгулевича, дескать, наверное, эта сволочь зажала портрет втайне от меня, пока я иконы паковал. А теперь портрет всплыл. Больше трех лет прошло, а что, Веня забыл о нем?

— Не забыл, говорит, выйдет Олег, так у него надо портрет забрать, да рассчитаться заодно.

— Правильно, не забыл. А у тебя, тем не менее, хватило мозга кинуть его Танькиному клиенту да еще вмешать Дерьмо в это дело. А если Дерьмо Веньке расколется?

— Венька на него смотреть не будет. Говорит, что, рано или поздно, Дерьмо сгорит и, пусть у него иногда вещи стоящие бывают, не с руки деловому человеку даже разговаривать с ним. Да и Дерьмо ни за что не скажет, что это за портрет был.

— А ты знаешь, что Танька твоя любезная еще одного человека в это дело посвятила? И Мужик трезвонил кому ни лень. А что было потом — ты сейчас расскажешь. Вдруг после этого выживешь…

— Веня все узнал. Не ругался, не грозился, говорит, мол, ошибся ты, прощаю, но портрет надо вернуть, из-за него большие неприятности быть могут. Танька говорит, что портрет на даче у этого. Пока она его там развлекала, я и вытащил картину. Венька сказал, чтоб пока не высовывался, все тихо было, а тут ты лезть начал. Я думал пугану, чтоб отцепился, да и Венька не против был, только, говорит, это твои дела, знать ничего не хочу.

— А ты не боишься, что Танька тебя сдаст?

— Не, не сдаст.

— Но мне же сдала.

— По пьянке ты ее взял, да и не мусор ты. А потом мы жениться хотим.

— Что, ты собираешься жениться? Да еще на проститутке? В сутенеры перекрашиваешься, дальнейшее существование обеспечиваешь…

— У нас проституток нет. А Танька мне вернее всех будет, ей мужики уже поперек горла стоят. Да и не это главное, чем я ее лучше? Уехать хотим куда-то, вот и решил я картинку продать, в чужом городе с ней враз сгоришь, не в магазин же ее нести, а на стукача налететь — вся недолга.

— Венька уже перекинул портрет?

— Не знаю я, отдал — не спрашивал.

— Значит, так. Развязывать я тебя пока не буду, а то ты очередную глупость сотворишь. Посидишь пока так, зато целый. Это тебе мой свадебный подарок: лучше сидеть связанным дома, чем развязанным в другом месте.

Подарок предстоит сделать не только Толику, и поэтому я закрываю его на ключ и еду в мастерскую художника Романа Дубова. Волоку на себе фундаментальное исследование о творчестве Глазунова по крутой дореволюционной винтовой лестнице на самый верх дома и радуюсь, что прежде небоскребы не входили в планы градостроителей. И что у нас за отношение к художникам: мастерская обязательно либо на чердаке, либо в подвале, третьего не дано. Рывком открываю дверь и попадаю в плотно заваленную полотнами, красками, книгами, причудливыми корягами комнату, где творит этот высокий атлетически сложенный живописец, у которого на волосатой груди вполне может заблудиться золотой скорпион, висящий на шелковом шнуре. Роману за сорок, но выглядит он значительно моложе, не знаю, правда, отчего: то ли из-за того, что постоянно употребляет женьшень, то ли из-за того, что три раза в неделю ходит на тренировки по каратэ в секцию с этаким невинным названием «Восточная гимнастика», а может, от того и от другого вместе.

— Я, конечно, свинья, — нахожу точное определение своей особе, — но хоть с опозданием поздравляю тебя с днем рождения и, как водится, желаю творческих успехов в личной жизни.

Пока Роман рассматривает мой скромный сувенир, интересуюсь, над чем он сейчас трудится. Так и есть, заказная работа. У мольберта лежит пачка фотографий, а вдоль стен стоят набросанные углем физиономии. Понятно, колхозный заказ; полтинник за единицу, двадцать портретов — штука в кармане. Если, конечно, заказчику понравится. Сравниваю фотографии с бессмертными полотнами и понимаю, что заказчик будет доволен. Дубов убирает ненужные подлинной красоте бородавки, разглаживает морщины, делает лица более значительными, вот хотя бы этот селянин. Ну, кажется, ничего запоминающегося в лице нет, а Роман изобразил его таким, что, ни дать ни взять, — Македонский да и только, сейчас, кажется, отдаст приказ и его войска пойдут на завоевание Согдианы. И нечего винить Дубова в том, что вместо портретов он создает раскрашенные картинки, у нас вообще художники существуют за счет заказов, а значит, творчество уходит на второй план. Конечно, есть категория художников, живущих за счет творческой деятельности, но их по пальцам пересчитать можно, даже не разуваясь. О фотографах и говорить нечего: известные всему миру мастера живут на зарплату штатной единицы музея или института, одним творчеством сыт не будешь, да и платят за него мало до обидного, если вообще платят.

— Ну, как дела? — оторвал меня от этих размышлений Дубов.

— Как у всех: чувство юмора уступает чувству долга, а встречные планы опережают производственные.

— Ты по-прежнему не изменяешь своему призванию?

— Видишь ли, Рома, наградил тебя всевышний талантом, и деваться уже некуда. А нам что терять, кроме чувства собственного достоинства, да и то оно пропало в какой-то очереди за копчеными сосисками.

— Вот люди, все вам мало, живи и радуйся, что солнце светит, птички поют, а вы все ноете и ноете, как будто умирать к вечеру.

— То-то ты от радости халтуру лепишь.

— Я приобщаю людей к прекрасному. Им, понимаешь, все равно, кто напишет портрет, — я или какой-то Эль-Греко, о котором они и не слышали. Более того, мои портреты понравятся больше, потому что правда — это то, что люди хотят услышать и увидеть. Другая им не нужна. И за нее они платят, кстати, не так уж и дорого. Я беру за портрет в десять раз меньше, чем Соколовский, а удовольствия натуре столько же.

Не стал я распространяться, что не только потрафляет Рома вкусам людей, не испорченных культурой, но и щедро потчует при этом суррогатом, который выдает за истинное искусство, а попросил его:

— Ты сегодня со мной не прогуляешься?

— Надолго?

— Минут на двадцать.

— Сейчас идем?

— Нет, ты работай, а я посижу.

— Тогда вари кофе, чтоб я руки не мыл.

И пока я заваривал напиток в турке, окованной настоящим серебром, пил густую черную жидкость, не чувствуя ее вкуса, прокрутил еще раз в памяти события, связанные с портретом работы Тропинина, и, анализируя все подробности, склеивая обрывки фраз в единое целое, наконец-то понял, почему Горбунов благословил Толика на подвиг ратный и, главное, кто предупредил Веню, что я догадываюсь о том, что он и есть то самое второе неизвестное лицо, установить которое не могло следствие.

Ай да Шелест, ай да сукин сын! Впрочем, какой он сукин сын, сын профессора — уважаемый человек. И знал он все с самого начала, только играл наверняка, подставил Веню как бы ненароком, а потом намекнул ему, что я подхожу слишком близко к цели, и со всеми сохранил прекрасные отношения, талейранчик маленький. Вдобавок еще и наварил на мне, а может и на Веньке. И чист со всех сторон, как ангел божий. Подомнет меня Веня — и Игорю хорошо, выиграю я — Шелест тоже не в накладе. Потом будет ясно, с кем иметь дело, а кого потерять в прожитом отрезке жизни.

И хотя понимал я, что делать этого нельзя, захотелось выложить перед Венькой орден святого Андрея и сказать, что все остальное лежит на квартире Шелеста. Представляю, какой бы порядок навело в его антиквариате Венькино воинство! Да и Игорь потом не на «Волге» разъезжал бы, а в лучшем случае в «Запорожце» с ручным управлением. Только делать этого никак нельзя, потому что, в конце концов, Шелест отвертится при помощи своего приятеля Федорчука, а значит, резко увеличатся мои шансы побывать на выступлении духового оркестра, который я так и не услышу. И это еще в лучшем случае. А в худшем будет как с тем парнем, о котором я читал листовку возле отделения милиции под заголовком: «Помогите найти человека». Этот лесник всего-навсего пять лет назад пошел в свой лес и до сих пор оттуда не вышел. Поэтому его ищут в нашем городе, хотя отсюда до ближайшего леса трое суток степью добираться нужно. И есть у этого парня столько же шансов найтись, сколько у меня стать министром здравоохранения.