Рассказы народного следователя

– Пойдем протокол писать, товарищ следователь. Лыкову звонить. Пусть отзывает другие группы в райцентр… А все трое – семейные… Можно бы, конечно – гранатами в окна! Да ведь… бабы, ребятишки там. Пришлось бандюг наганами выкуривать да шашками.

К вечеру ко мне постучался Игорь. Он был бледен и в одном нижнем белье под тулупом.

– Вы где же отсутствуете весь день, товарищ секретарь?

– Я захворал. Лежал на печке в соседней избе… у сторожихи.

– Ну, иди, хворай дальше…

– Вы… Вы не так обо мне… про меня не так поняли.

– А как же еще? Позорно струсил!

– Нет, я не трус… только я не могу, когда… когда… в спину. Он же спас нас… А вы… в спину…

– А-а-а! Во-о-от в чем дело! А помнишь: «отводить за поскотину и расстреливать»?! Помнишь такой разговор? Трепач, болтун!!!

– Опять вы не так понимаете…

– Прекрасно я тебя понимаю! Мне сейчас некогда. Приходи к ужину. Да если придешь опять без штанов – выгоню! Иди, кисейная барышня…

Вечером приехал в Ракитино Дьяконов. Ужинали мы вчетвером.

– Ну, продолжим нашу беседу, товарищ секретарь, – сказал я. – Вот, товарищи, Игорь Желтовский, секретарь камеры народного следователя и сам будущий следователь, прокурор или чекист, считает, что я поступил неблагородно, выстрелив не в лоб, а в затылок бандита. Очевидно, нужно было предложить огоньковскому прихвостню рыцарский поединок. Дуэль на шпагах. Так, Игорь?

– Да нет, я не о том…

– Понимаю, понимаю! Он, дескать, «спас» нас… Значит, в благодарность за «спасение» – отпустить живым, чтобы распарывал животы коммунистам?

Игорь молчал. Шаркунов сосредоточенно сопел и расправлялся с похлебкой – только ложка мелькала. Дьяконов катал хлебный шарик…

Игорь спросил меня в упор:

– А вы мне на один вопрос ответите?

– Хоть на сто!

– Скажите… А если бы Ромка лицом к вам стоял – тогда как?

– Ишь ты! С больной головы на здоровую? Меня, значит, в трусы? Лицом ли, боком ли – безразлично. Я его еще на огородах хотел уничтожить, когда обрез за пазухой рассмотрел. Но задержал казнь до последнего разговора. Решил еще раз попробовать…

– Казнь?

– А ты воображал – рыцарский турнир? По Вальтеру Скотту?

Игорь долго молчал, насупясь.

– Очень уж ты впечатлительный, – продолжал я, – с этим бороться нужно, Игорь! Людям нашей профессии чувствительность – вредная обуза!

– Ого! – вмешался Дьяконов. – Интересно! По-твоему, значит, ни любви, ни благодарности, ни ненависти? Так?

– Почти так…

– А сколько этого «почти» допускается?

– Десять процентов. А девяносто – бесстрастный разум…

– Плюс «революционная законность»! Сухарь! Желтовский! Переходи работать ко мне.

Игорь откинулся назад.

– Что вы, Виктор Павлович?! Вы же не охотник!

Все захохотали. Дьяконов кричал:

– Что, съел, следователь? Ты посмотри, посмотри, какими бараньими глазами он на тебя глядит! Вот тебе и разум! А ведь он знает, что в нашей фирме служить – обмундирование, зарплата, не чета вашей! Что это, по-твоему? Чувство или хваленый твой разум?

– Разум, – уверенно ответил я, – только разум! Просто со мной ему работать выгоднее: я тоже охотник, и ему часто сходят с рук самовольные отлучки на охоту!

– Как вы можете так говорить? – смутился Игорь.

Шаркунов, покончив с похлебкой, встал и потянулся.

– Р-разойдись! Спать пора, граждане!

ТАЙНА СТАРОЙ КОЛОКОЛЬНИ

Начинавшаяся зима уже побелила стежки-дорожки, ведущие в тысяча девятьсот тридцатый…

Наступило самое тревожное время коллективизации.

Шло фронтальное наступление на кулака.

В один из таких дней, отложив в сторону груду дел, помеченных пятьдесят восьмой статьей, я отправился к Лыкову. У него уже сидел Пахомов, предрика. Они ругались.

– Я твое сопротивление на бюро поставлю! – кричал Лыков. – Это оппортунизм чистой воды! Ты без того достаточно зарекомендовал себя, как бюрократ, чинуша! Без бумажки и часу не проживешь, а под носом у тебя, черт знает, что творится!..

– То же, что и под твоим носом. Носы у нас одинаковые…

Пахомов сидел на протертом до дыр райкомовском диване, спокойно и невозмутимо. Но в глазах – злость.

– Упрям, – сказал про него Дьяконов при первом знакомстве. – Очень упрям…

Внешне Пахомов походит на Лыкова: такой же громоздкий. И лицом похож. Только усов нет и голова в густой седине. Похожи. Но не характерами.

Лыков – живой и общительный. Пахомов – угрюм и замкнут. Лыков скор на решения. Пахомов – медлителен. Для Лыкова всяческая разновидность формы – неизбежная, но практически – бесполезная вещь. Временная необходимость в переходное к коммунизму бытие… Для Пахомова форма – важный атрибут государственности.

Лыков райкомовскую печать держит в кармане, завернутой в газетный клочок. Пахомов для своей печати заказал специальный футляр – цилиндрик с отвинчивающейся крышкой и каждое воскресенье чистит печатный герб зубной щеткой…

Среди районного актива Пахомов слывет «законником». Мне он каждый месяц аккуратно шлет счета за отопление камеры риковскими дровами. Я, не менее аккуратно, возвращаю их обратно с отношением: «За неотпуском средств на отопление, оплатить счет не имею возможности».

Так тянется все три года. Бумажки подшиваются во «входящие» и «исходящие», но эта бюрократическая переписка ничуть не отражается на снабжении камеры дровами. Березовый «швырок» отличного качества, сухой и жаркий, риковские конюхи привозят в любом количестве и по первому требованию Желтовского, ведающего нашими хозяйственными делами.

С аппаратом РИКа Пахомов крут. А вот Онисим Петрович как-то в разговоре несколько раз назвал Пахомова «Ваньша». Тот не обиделся. И крестьяне зовут предрика «Иваныч», «Наш Иван»…

Приехавший вместо снятого с работы Косых новый заведующий земельным отделом, после первого представления председателю, пожаловался при мне Лыкову:

– Тяжелый… неприятный человек! Какая-то угрюмость, отчужденность!..

– Да, есть… У Пахомова вся семья расстреляна колчаковцами. Живет одиноко…

– В данном случае – не имеет значения…

– Для тебя – конечно. А для него – имеет.

…Лыков ходит по кабинету, заложив руки в карманы.

Останавливается перед Пахомовым.

– Тебе, следовательно, неважно, что меня сюда ЦК направил? Я представляю здесь волю партии!

– Ты еще не партия…

– Уг-м… А если будет решение бюро – выполнишь?

– Не будет решения. Я – член бюро. И еще найдутся… А если и будет – не выполню…

– Ты, прежде всего, коммунист! Или нет?

– Коммунист. Но незаконного решения выполнять не стану.

Лыков смотрит на меня.

– Слушай, что нужно сделать, чтобы закрыть и разобрать на дрова церковь?

– Какую церковь?

– Все равно какую! Ну, речь идет о Воскресенской церкви.

– Решение общины верующих…

– Вот и этот «законовед» то же говорит… А постановления схода, сельского собрания недостаточно?

– Нет, недостаточно… И почему вдруг так загорелось, Семен Александрович?

– Вот то-то и есть, что не загорелось! Ракитинская было загорелась, а эту черт не берет! Или, кажется, именно забрал в свое заведывание! У тебя что ко мне?

– Да так… Потолковать…

– После. Дай сперва доругаться с Иваном Иванычем… А еще лучше, пройди в инструкторскую. Там Тихомиров сидит – уполномоченный по Воскресенскому кусту. Скажи ему, что я велел рассказать тебе про святых духов…

Тихомиров тоже мрачный и злой.

Оказывается, в Воскресенском после каждого постановления сельсовета о раскулачивании с церковной колокольни срываются и летят над селом тонкие и певучие звуки похоронного звона…

– А на колокольне – никого! Языки не шелохнутся, и безветрие полное…

– Каждый день, в определенное время?

– Я же говорю: в те дни, когда постановление выносится. Кончится заседание, и через полчаса – динь!.. динь! – и самое интересное, что число ударов каждый раз точно соответствует детям кулака! Понимаете, какая провокация?! По селу шепотки: «Андели восподни незримо к колоколу спущаются и божьих сирот отмечают». Мужики в сторону отвертываются, бабы плачут. При агитобходах – наш в сени, хозяева вон из избы. А вчера уже пошло на угрозы: скоро, мол, должен колокол грянуть набатом, и тогда – коммунистов бог велит изничтожить! Вот какая пакость! Актив наш совсем духом пал…