Приговоренный к власти

— Проснись, самозванец.

Лешка лениво сел на нары и глянул на Охлопьева.

Оказалось, что тот предусмотрительно принес в камеру две табуретки: на одну уселся сам, а вторую собрался использовать в качестве походного стола, на который уже вынимал из спортивной сумки батон колбасы, хлеб, капустку в полиэтиленовом пакете и всякую прочую закуску под бутылку водки.

— Привет, Витя.

— Здорово, здорово, мы уже здоровкались. Скажи лучше, как же это ты дошел до жизни такой?

— А ты? Не боишься, что путч провалится и вас с Топорковым к стенке поставят?

— Да брось ты! — отмахнулся Охлопьев. — Не будем об этом. Ни хрена с нами не сделается. Кто бы там ни победил, против армии никто не попрет. Никогда! Задницу армии будет лизать любое правительство, какое бы ни было. Ну, на худой конец разжалуют парочку генералов, из которых и без того песок сыплется, вот и все. Слушай, я об этом и говорить не хочу, не за тем пришел. Не обращай внимания, что мы в камере. Выпьем, вздрогнем, вспомним. Расстрелять я тебя не дам, не бойся. И в тюрьму посадить не дам, что б там ни было. Хотя бы за то, что ты меня с моей любимой женой Аленой Топорковой, а ныне Охлопьевой познакомил.

— Никогда я тебя с ней не знакомил! — подивился Лешка. А вот как ты сам умудрился подкатиться, так это диво.

— Никакого дива. Я от тебя ей письмо передал. И даже два.

— Какое письмо? Не писал я ей писем.

Охлопьев откупорил бутылку, разлил по стаканчиками (не забыл прихватить!) и сказал спокойно:

— Давай так договоримся. Без истерик. Без драки. Без бабьих воплей. Но поговорим по-честному, прямо, как мужик с мужиком. Ты меня о чем спросишь — прямо отвечу. И ты хвостом не крути. Идет?

Он приподнял стаканчик. Лешка взял свой и ответил:

— Идет.

Они выпили, Охлопьев с удовольствием закусил колбасой и тихо засмеялся.

— Значит, после того как тебя отправили воевать в Афган, подумал я, подумал, да написал от твоего имени Алене письмо. Прощайте, мол, дорогая, еду выполнять интернациональный долг, и поскольку меня, отважного, наверняка убьют, то считай себя свободной. Письмо, чтоб миновать цензуру, передаст лейтенант Охлопьев.

— И она поверила? — недоверчиво спросил Лешка.

— Поверить — поверила, но сказала, что будет ждать тебя живого или мертвого. Тогда я второе письмо накатал, где сообщил, что на поле боя тебя вынесла из-под огня боевая медсестра, и такая у вас возникла любовь, что ты на ней женился. Красиво?

— Куда к чертям! Даже не ожидал от тебя, деревенщины, таких талантов. Ты меня восхищаешь, честное слово.

— А то? — самодовольно ухмыльнулся Охлопьев. — Ну, дальше больше, а потом наступила катастрофа.

— С тобой? Катастрофа?

— А вот уж так. Короче сказать, полюбил я Алену, и стало мне плевать, чья она дочь, только понял я, что через вранье свою жизнь с ней строить нельзя, и я во всем сознался. Во всех твоих письмах. Получил по морде и валялся у нее в ногах полгода, пока удостоился прощения.

— Силы небесные! В каком стиле ты говорить выучился!

— Это меня большая любовь выучила, — наставительно сказал Охлопьев. — Ну, и все наши дела постепенно наладились. Но ты в ее сердце еще остался. Может, в самом уголке, может, на донышке — но торчишь. Я тебя, конечно, сегодня не боюсь, но кое-что мне непонятно. Если бы ты с ней спал первым, то еще какое-то было бы объяснение.

— Страшнее и весомей, чем спал. Я с ней, Витя, первый танцевал.

Несколько секунд Охлопьев осмысливал сказанное, потом с раздражением бросил на пол кусок хлеба.

— Ах, черт! А я до сих пор не танцевал ни разу, все ее ногу берегу! Вот почему она тебя, подлеца, помнит!

— Может быть, и еще за что-нибудь, женщин ведь не поймешь. Так вы одной семьей с генералом живете?

— Чего еще не хватало. Своим домом — я, Алена и дочка наша Машенька.

— Молодцы, — похвалил Лешка, не испытывая ни зависти, ни сожаления, ни даже грусти. Это был мир людей, из которого он давным-давно ушел.

— Но честно тебе сказать, Леха, если б вас тогда так неожиданно в Афган не послали, то семьи бы у меня сейчас не было. Это я самокритично понимаю. Алена убежала бы за тобой босиком куда угодно. Как ты полагаешь, генерал Топорков Дмитрий Дмитриевич к твоей отправке руку не приложил?

— Нет. Не думаю. Причин не было. А почему ты спрашиваешь?

— Четно так честно. Выпьем — скажу… Понимаешь, отношения мои с тестем не заладились. И я все время думаю, как бы он мне «козу» не подкинул. Не верю я ему, вот в чем дело.

Лешка захохотал.

— Вон она жизнь-то при генерале, Витя! Как там в деревне называли, когда парень в чужой богатый дом приходил с голой задницей? Примак, да?

— Примак, — буркнул Охлопьев.

— Ладно, не бойся. Не отошлет он тебя ни в какой Афганистан, тем более что вы ему внучку сделали. Нас с Журавлевым вытолкнули по делу самоубийства Остапа Мосла, коль уж мы откровенно говорим. Помнишь, было темное дело?

— Ни хрена там не было темного. Все разъяснилось, — уверенно сказал Охлопьев. — Он пистолетами и автоматами Калашникова торговал. Воровал со склада и торговал.

— Остап Мосол?

— Ага. Прапорщика Козлова помнишь?

— Это который бегал, как «рота егерей бундесвера»?

— Точно. Они на пару крали со склада автоматы и пистолеты, организовали это дело. Мосол вывозил, и продавали. У Мосла же машина была, он замполита Диянова возил. Козлова посадили, лет десять, кажется, дали. Он и раскололся. Назвал сообщника.

— Мосла? — засмеялся Лешка, а Охлопьев нахмурился, помолчал, потом проговорил нехотя:

— А может, они оба в козлах отпущения оказались. Слух был, что торговля-то крупная, с размахом налаживалась. Тогда ведь кооперативы пошли, фермерские хозяйства, ну и кто мог — сбывали всякое воинское снаряжение. Тягачи, моторы, это похлестче, чем пару пистолетов загнать.

— Скажи-ка, а с Топорковым еще живет их дальняя родственница Наталья Васильевна?

— Зачем ей с ними жить? Она с мужем живет. С полковником Дияновым. Они сейчас в Германии дослуживают.

— Воруют они там, а не дослуживают! — заорал Лешка. — Воруют! Широко воруют!

— А ты их за руку схватил? — спокойно спросил Охлопьев.

— Да нет…

— Ну и не говори, не обижай порядочных людей.

— Подожди-ка, а с прежней женой Диянов развелся?

— Бог их развел. Утонула его жена в море. Пошла купаться, и сердце заклинило.

Лешка понял, что лучше замолчать. Потому что те дальние и забытые дела не затухли, не кончились, а продолжались. Где, как — он не знал, но был уверен, что они не прекратились сами собой, что военные воры только еще набирают силы и трупы Козлова и Мосла, через которые они перешагнули, их не остановят. Самое лучшее — быть от этой публики подальше. Жизнь — сложное переплетение дорог, и если сплелись пути его, Лешки, с Охлопьевым и Топорковым, то может встретиться и кто-то другой из того прошлого. Он, Лешка, жив, потому что молчал. И, если хочет жить дальше, то следует продолжать молчать. Даже сейчас, потому что неизвестно, кто сегодня Охлопьев, потому что неизвестно, кем был и кем стал генерал Топорков.

— Виктор, а ты не мог бы мне объяснить, за что меня Дмитрий Дмитриевич сегодня так ненавидит?

— Точно не знаю, — качнул головой Охлопьев. — Как-то буркнул, что ты его предал.

^— Я? — подивился Лешка. — Странно… А по-честному, ты ему обо мне ничего не говорил?

— О тебе, Леша, у нас с ним разговор за эти годы не заходил. Ты, прости, для нас фигура маленькая. Но сегодня, едва я ему доложил, он тебя разом вспомнил и освирепел. И сказал, что ты всегда был предатель.

— Неясно. Послушай, а ты меня отпустить не можешь?

Охлопьев задумался, нацедил из бутылки последние капли по стаканам и сказал невыразительно:

— Пожалуй, не могу. Хоть у нас арест и чисто символический для вас для всех, но Топорков тебя помнит и может затребовать. Что я тогда скажу?

— Тогда организуй мне побег.

— Это ближе к делу, но нет смысла. Гебе лучше сидеть. Выиграет ГКЧП — так ты ни в чем не виноват, сидел в камере, пока все происходило. Ну а выиграет твоя сторона, тебе опять же почет и слава, ты опять на коне.