Приговоренный к власти

Они уже дошли до приземистого здания гауптвахты, миновали часового у дверей и спустились по ступеням в полуподвал.

— Голышкин, открой камеру, — приказал лейтенант.

Дверь камеры с лязгом распахнулась, и в неверном свете Лешка увидел человек шесть-восемь мужчин, которые тут же вскочили с нар и нестройным хором грянули:

— Принимайте соратника! — крикнул лейтенант и захлопнул за Лешкой двери.

Хор стих. Лешка уже разглядел, что народ был разношерстный и немолодой.

— Здравствуй, товарищ! — шагнул к нему мужчина сутулый до горбатости, с короткими кустистыми бровями и чуть свернутой набок шеей. — Тоже страдаешь за идею?

Он тянул Лешке длинную, скрюченную руку с пальцами, как когти.

Руку эту Лешка невольно пожал, но спросил нерешительно:

— Какую идею?

— Для всех нас, советских людей, идея одна! Мы за нее и кровь проливали, правильно, товарищи?

Горбатый и кривошеий мужчина повернулся к товарищам, и в ответ ему запели дуэтом, высокими надтреснутыми голосами:

— Подхватили! — закричал горбатый одухотворенно, и все грянули до звона в ушах:

Лешка вскочил на нары, вскинул руки, словно Богу молился, и завопил что было сил козлиным голосом:

Дальше слов гимна он не знал, да и мотив ему не удался. Но в камере наступила глухая, ошарашивающая тишина.

— Кологривов, — жалобно и тихо сказал горбатому сморщенный старикашка. — А он, кажись, не из наших. Небось белогвардеец или даже монархист. Паря, ты кто? К какой партии относишься?

Лешку охватила неудержимая злость. Вспомнились ему мальчики, которых сейчас, быть может, косят пулеметным огнем у Белого дома, услышал он последний писк Алькиной трубы из-под гусеницы танка — и заорал, как в пустыне:

— Я кто угодно, только не коммунистическая мразь! Вас, старую рухлядь, в дерьме топить надо! Чтобы вы своим смрадом не поганили воздух на земле!

Они бросились на него молча и дружно — без команды. Им и не надо было команды, потому что привыкли подчиняться единому инстинктивному желанию, охватывающему коллективные мозги.

Горбатый Кологривов вскочил на нары, но поначалу Лешке пришлось ударить ногой в ухо мухомору-старикашке, и тот, хрюкнув, отвалился на пол.

Кологривов успел вцепиться в горло Лешке своими жесткими, как клещи, пальцами, и сперва Лешка врезал ему локтем в солнечное сплетение, а когда тот стал падать, успел рубануть его ребром ладони по кривой шее.

Спиной он отпрыгнул в угол, сразу сократив число возможных нападавших до двух, и одного сшиб ударом ноги в живот, а второму сунул в вылупленные глаза два пальца, так что тот взвыл от боли и рухнул.

Остальные оказались трусоваты и слабосильны. И атаку свою заменили диким криком, в котором имели митинговый опыт.

— Сволочь! Белогвардеец! Демократ вонючий, вас сегодня по всему Союзу давят!

— Тихо! — прервал вопли густой голос, и Лешка даже не сразу понял, что это заговорил очнувшийся Кологривов. — Тихо, товарищи. Отставить самосуд. Негодяя будет судить народ. Будем судить мы с вами, после нашей победы.

— Какой победы, кретин?! — засмеялся Лешка. — Вся ваша краснопузая скотина по щелям забилась! Вас, дерьмуков, будут завтра судить, как судили фашистов в Нюрнберге! Крышка вам, я четыре часа как из Москвы, а час назад радио слушал! Конец путчу и вашим уголовным бандитам в Кремле!

Коллектив смотрел на него с недоверчивым подозрением. Кологривов произнес тихо:

— Тогда, господин хороший, мы сами тебя сегодня осудить успеем. Ночь длинная, сон тебя сморит, вот мы тебе и вынесем приговор.

Лешка невольно засмеялся.

— Ну, и жизнь у меня, горбатый политрук! Утром твои друганы под трибунал обещали подвести, да один уже подох, а ночью ты мне могилу обещаешь! Смотри не накликай беды себе на шею, даром что она кривая!

— Я свою шею скривил, пока для тебя коммунизм завоевывал!

— Заткни его себе в задницу! — закричал Лешка. — Нажрался я твоего коммунизма, он мне в хромосомы залез так, что и внуки мои еще от коммунизма блевать будут! Обещаешь сонного придушить? Да я вам до этого сейчас всем руки переломаю, так что душить меня нечем будет!

Он спрыгнул с нар, считая дискуссию законченной, но хилый старик понял его по-своему, решил, что лишится своих рук, а потому ринулся к дверям и принялся бить в них ногами.

— Охрана! Караул! Убивают! Убивают! Советскую власть еще не отменили! На помощь!

В коридоре послышался топот, и двери с лязгом распахнулись.

— Что тут у вас еще, пауки в банке? — грянул басом рослый старшина.

Кологривов выпрямил свою горбину, насколько получилось, ткнул пальцем в Лешку и сказал уверенно:

— За жизнь этого провокатора мы не отвечаем. Уберите его отсюда!

— Не ко двору, что ли, пришелся? Пойдем.

Лешка шагнул к дверям, чуть развернулся в сторону и легким ударом ноги снизу вверх поддел Кологривова под подбородок.

— Привет, пламенный трибун коммуны! — Лешка сделан ему ручкой.

Глаза Кологривова полыхнули из-под густых бровей такой зоологической злобой, что Лешка пожалел о своей выходке.

— Идем! — рявкнул старшина. — Завтра друг друга убивать будете, а сегодня не положено!

Они сделали несколько шагов по сумрачному коридору, старшина открыл дверь, и Лешка оказался в узкой, как пенал, камере, где было тепло и чисто. Лампочки не наблюдалось, а сквозь маленькое окошко под потолком едва просачивался наступающий рассвет.

Дверь за Лешкой захлопнулась. Активное и прямое участие его в исторических событиях, судя по всему, на этом и закончилось. И, что б там ни было, закончилось достойно. Такие вещи не забываются и приравниваются к боевому ранению. Конечно, лучше бы сейчас быть вместе с Алькой, Вово и этой странной шпионкой Ланой. Лучше, веселее и даже безопасней. Но дни после победы определят точно, где было лучше — на баррикадах Белого дома или здесь, в заточении. Определится и главное — от кого в конечном счете было больше пользы.

На нарах валялось смятое одеяло, которым Лешка прикрылся.

Арест сам по себе его не поразил — он был готов и к такому повороту событий. Больше всего его удивила те ярость и обида, которые полыхнули в глазах Топоркова. Единственно, чем он мог их объяснить — своей идейной позицией против ГКЧП. Что ж, понять можно, но не до такой же степени идеологически осатанеть, чтобы вероятного зятя, ученика — отправить под трибунал?

Думалось Лешке бесчувственно и вяло. А надо было бы прикинуть, сможет ли он с друзьями восстановить свой «Веселый экран», сойдет ли фирме с рук таинственная и непонятная смерть Авдюшко и куда пропало его тело? Но ведь вполне вероятна, что после конца этой заварушки, от которой его упрятали в камеру, все эти дела вообще не будут иметь никакого значения в Лешкиной жизни, а будет он жить чем-то беспредельно далеким от видеостудии с ее «порнушкой и чернушкой», далеко от всей своей мелочной прошлой жизни, а труп Авдюшко тоже спишут на минувшие события, тем более что к смерти своего соседа он, Лешка, прямого отношения не имел. Да, Лешкина судьба, по его разумению, решалась сейчас у стен Белого дома, решалась без его участия, но он был откровенно заинтересованным лицом.

Революционные песни за стеной, не подкрепленные пищей, ослабли и стихли окончательно, и Лешка задремал, время от времени воспринимая какие-то звуки извне, но совершенно не осмысливая их. Вроде бы кто-то снова запел, потом пошумели, кажется, запахло пищей, но ненадолго, потому он почувствовал толчок в плечо и насмешливый голос произнес: