Тайны прошлого

— Я не могла, — сказала я, думая о том, как умудрилась пропустить такую пропасть в отношениях моей семьи — меня же учили замечать и исправлять это.

Пока Сэди взбивала подушку, я вспомнила, как сидела с мамой за пианино. Жаркий день. Мои маленькие пальцы вспотели на клавишах. Я все играла Си-бемоль мажор вместо минора. И делала это специально: я злилась, что мама не разрешила мне покататься с Таком.

А потом услышала знакомые тяжелые прыжки: Так спускался по лестнице. Он перепрыгнул последние три ступеньки — солнечные очки на голове, широкая улыбка, весь готов к побегу. Сорвиголова, как часто говорила мама. Но я всегда думала, что он обычный мальчишка.

Брат дернул меня за «хвостик».

— Минор, а не мажор, Томми.

— Спасибо, — ехидно отозвалась я.

— Не задерживайся, — попросила его мама. — У меня один из тех дней.

И что-то непроизносимое и печальное проскочило между ними двоими.

Слова были маминым лассо, которое она бросала без промаха. Они всегда ловили тебя на взлете и сжимали горло чуть сильнее, чем надо. И ты никогда не знал, в какой момент она возьмется за веревку. На этот раз, с Таком, мама промахнулась. Он и его конь не возвращались до самой полуночи. Еще три дня напряжение в доме было таким звенящим и тяжелым, что я вообще не говорила, опасаясь, что одно слово — и все мы взорвемся вместе с домом.

Было ли это нормально? Дети не знают, что такое нормально.

Но я не поделилась этими мыслями с Сэди, пока она меняла воду в стакане и открывала новую коробку салфеток, пока придвигала к изголовью кнопку вызова медсестры, хотя мама ушла слишком далеко, чтобы это понять.

— Прости, — сказала я. — Мне нужно было остаться с тобой.

— Не извиняйся. Я ведь не злюсь на тебя, Томми. Я даже на нее не злюсь. Я просто запуталась. И мне страшно. Я беспокоюсь за Мэдди. И очень хочу, чтобы все это закончилось.

Я услышала нотку, молящую нотку, которую Сэди всю жизнь использовала, чтобы попросить поддержки. Я же была для Сэди старшей сестрой, которая дописывала за нее реферат на тему «Римская империя в период упадка» и помогала сбежать через окно нашей спальни на школьную вечеринку или свидание.

Сестры МакКлауд были командой.

— Ты же знаешь, что бы там ни обнаружилось, ты все равно будешь для меня сестрой, — сказала она. — Так что выясни все, Томми. Пусть это закончится.

Мне казалось, что он похож на картошку-фри. На хрустящую палочку.

Но я не могла открыть коробочку.

Утро. 7:22. Я уже два часа как не сплю в своем номере, завороженная синеватым светом напольной лампы и окруженная кошмарными мыслями о разложившемся детском пальчике, а горький голос Розалины все продолжает звучать в моей голове. Странно, что, кроме самой Розалины, я не увидела в ее доме ни одного человека. Ни горничной. Ни охранника. Был только бестелесный мужской голос из динамика.

Я не стала ждать утреннего звонка от портье и просто выскочила из постели. Быстро приняла душ, натянула джинсы, снова одолженные у Сэди, как и обтягивающая футболка — на этот раз с изображением улыбающегося синего Будды. Нанесла немного макияжа, добавила прозрачный блеск для губ. Закрепила узел волос парой желтых карандашей — с такой прической я делала все школьные уроки. А на сегодня у меня было новое домашнее задание.

Я вышла из отеля на запруженную пешеходами Мичиган-авеню, которая для девушки с ранчо вроде меня буквально вибрировала агрессией. Курьер на велосипеде выругался и резко свернул, когда я очутилась у него на пути; ухмыляющийся бездомный сильно стукнул меня в плечо; чей-то брифкейс на отлете ударил меня по костяшкам пальцев — и все это по пути в кафе через пару кварталов от отеля. Бизнесмен с брифкейсом продолжал размашисто шагать и лаять в свою беспроводную гарнитуру. В Техасе я бы уже выслушивала извинения, а то и приглашение на свидание.

Мне нравились города с живым пульсом, но жить я могла только там, где есть небо над головой. До́ма небо было буквально везде, как голубая мраморная миска для хлопьев, которой гигантский ребенок накрыл нас, спасая от своей собаки. А здесь оставалась лишь память о небе, узкие ленты, которые можно было заметить между стенами небоскребов, если оставалось время поднять голову.

Но, с другой стороны, в толпе было безопасно.

Дождавшись кофе, я отошла как можно дальше вправо по тротуару, одной рукой сжимая бумажный стаканчик, а другой GPS с мерцающей красной точкой. Точкой была я сама, в двадцати минутах ходьбы от Чикагской общественной библиотеки Гарольда Вашингтона — колосса из гранита и красного кирпича, усевшегося на углу Стэйт-стрит и Конгресс Парквей. Я немного постояла перед ним, мешая прохожим и наслаждаясь видом.

Высокие стрельчатые окна, ловившие солнечный свет со всех сторон, жуткие крылатые горгульи на крыше, застывшие в ожидании волшебника, который их оживит. Внутри тысячи посетителей каждый день выбирали что-то из шести миллионов книг, доказывая, что печатные издания переживут любую катастрофу не хуже тараканов.

Закрыв за собой дверь, я словно отрезала себя от безумия улиц, где люди спешили, спешили, спешили. Я пила тишину, словно чистую ключевую воду.

Здесь мир замедлялся до ритма вдумчивого обучения, подвластный лишь библиотекарям, чьей образованности и методичности хватило бы для того, чтобы занять президентское кресло или же для карьеры серийного убийцы.

Посещение библиотек в других городах было для меня чем-то вроде хобби. Библиотеки колледжей, городские читальные залы, частные… Не имело значения. Сегодня меня вел дополнительный интерес — предположение Лайла.

«Пожалуйста, выключите мобильные телефоны и пейджеры», — вежливо сообщала табличка. Восклицательного знака не требовалось. С помощью древнего доцента за первым столом я довольно быстро определила свою цель: три пролета вверх по видавшей виды мраморной лестнице.

Я прошла мимо читального зала с десятками свежих газет со всего мира и вошла в комнату со стеклянной стеной, где надо мной нависли ряды стеллажей с потертыми металлическими ящиками.

В этой комнате оказался лишь один обитатель. Худенькая девушка в черном с ног до головы и единственной серьгой в виде черепа, всем своим видом говорящая «я студентка последнего курса», подняла на меня взгляд от томика Сартра и неожиданно милым голосом поинтересовалась:

— Чем я могу вам помочь?

Она провела меня к шкафу с катушками микрофильмов, помогла выбрать нужные даты и публикации, проводила к ближайшему проектору и обучила древнему искусству чтения и копирования микрофильмов. Я заверила ее, что в этом деле я не новичок.

Как-то я провела адское лето, исследуя старые микрофильмы с записями из психиатрических клиник, будучи интерном у двух сварливых профессоров Техасского университета, которые постоянно ссорились по поводу того, чье имя будет стоять первым под совместной журнальной статьей, которая и сейчас, десять лет спустя, не была опубликована.

Девушка-панк улыбнулась, показывая, что проблеск невинности в ней еще жив, хотя череп серьги и таращился на меня с мрачностью горгулий с библиотечной крыши. Я хотела спросить, разделяет ли она экзистенциальные позиции Сартра и верит ли, что наши жизни лишь чистые листы бумаги, на которых мы пишем истории без всякой помощи Бога. И еще я думала о том, добралась ли она до концепции mauvaise foi, «дурной веры», той части, где говорится о занятиях самообманом во избежание чувства вины.

Но она наверняка записала бы меня в психи, что на данный момент было почти правдой, так что я оставила все вопросы при себе. Когда девушка ушла, я установила первую катушку, включила проектор и начала листать объявления и заголовки, отыскивая нужную мне дату: 3 января 1980 года.

Я могла бы найти статью и в онлайн-архивах «Чикаго Трибьюн», но Лайл сказал, что с живыми печатными источниками не сравнится ничто. И я его понимала. Онлайн-исследования казались какими-то стерилизованными. Мне нравилась оригинальная подача.