Провокатор

Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:

- Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!

- Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась...

- Все вы так говорите.

- Я...

- Ты-то ладно! Страдала-страдала! - ударила косой о панцирный пол Смерть. - Я про этих... выдающихся политических деятелей... даже передо мной врут, изворачиваются... "Я все делал для блага народа! Человека!" Тьфу! - плюнула. - Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой... А-а-а!.. Их только могила исправит!

Бабка онемела - осерчала Смертушка, как бы того... не ушла.

- Так, ладно, - наконец проговорила строгая старуха. - Какие будут пожелания, последняя воля?

- Так... так про внучка хочу узнать... Сашеньку...

- А бессмертия не хочешь? - удивилась Смерть.

- Про Сашеньку... внука... жив ли?

- М-да, - сказала Смерть. - А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. - Рылась в реестрике. - Так... в прошлом... нет... в настоящем?.. Тоже не имеется... А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение... Вот день сказать не могу - секретные данные...

- Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.

- Эх, за такие слова тебе, молодушка, - рассупонилась Смерть, - будет легкая кончина. И твоему внучку...

- Будь здорова, матушка!

- Прощай, горемычная; закрывай зеницы! - И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.

Аминь!

Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста - четыреста и больше лет. Как птицы.

Дзинь-дзинь-дзинь - телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:

- Извините, я вам час назад звонила. Вы знаете, ситуация изменилась и в благоприятную для вас сторону.

- К-к-как? - заикаюсь.

- Ваша пьеса вызвала определенный интерес. Мы бы хотели с вами встретиться.

А культура, блядь, письма? Нет культуры, блядь, письма. Должна быть культура, блядь, письма? У меня хватает ума не задавать этого вопроса.

- Когда вам удобно?

- У-у-удобно?

- Да!

- З-з-завтра?

- Прекрасно! В двенадцать ноль-ноль устраивает?

- Да!

- Всего хорошего! - И гудки.

Я опускаю трубку - болван! Идиот! Пентюх! Почему завтра? Надо сегодня - сегодня! Но сам же сказал: завтра! Почему я сказал: завтра? О Боже мой! В благоприятную сторону для вас! Это как?.. Неужели?.. А если завтра - в неблагоприятную? О-о-о!

Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью.

- Ты где?! - орет мой друг циничный Цава. - Новость-то знаешь?!

И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю:

- Только не говори, что...

- Вот именно, дружок... то самое...

- Не может быть!

- Я же сказал: плюс-минус месяц!..

- Что же это такая бесконечная еб-ца-ца?

- Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького?

И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой.

Потом я спрашиваю:

- А как же Кулешов?

И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю.

Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ?

И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке. Там бетонные стены, лампочка в сетке намордника, страшная железная дверь. К счастью, в камере я не один - за столиком сидит человечек, он невзрачный, лысоватенький, плюгавенький, похож на кассира, в очках, под рукой деревянные счеты и гроссбуховский фолиант.

- Устали-с от суеты мирской? - говорит он мне. - Отдыхайте, у нас здесь благодать, тишина.

- Где я?

- Вопросики у нас возникли, молодой человек, - говорит и листает книгу.

- Где я?! - ору. - И кто вы такой?!

- А вот кричать не надо. Не надо! А то сделаем больно.

- Не имеете права.

- Все мы имеем, все, - спокойно говорит кассир и гладит флюгерную лысинку. - Попрошу отвечать на вопросы.

- Это... это черт знает что!

- По какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для нашего общества роман?

- Какой роман? - искренне удивляюсь я.

- Вот этот самый. - Кассир из ящика вытаскивает и хлюпает на доски стола довольно-таки пухлую рукопись.

- Что это? - не понимаю.

- Прочитать?

- П-п-пожалуйста.

- Вот это как понимать: "Между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть"?

- А-а-а, - облегченно вздыхаю. - Так это наброски... это пока все в мыслях, понимаете?.. Он же еще не написан... - И вдруг торжествующе воплю: - Так, значит, я его напишу?!

- Иван Иванович, - скучно говорит человечек, - объяснитесь с товарищем провокатором.

В камеру вваливается громила с красногвардейской рожей, жующий тараньку. Смотрит на меня мелкими рецидивистскими глазенками.

- Ну-с, Тараненко, объясните гражданину Александрову, в какой стране он имеет честь проживать!

- Это можно! - И многопудовый кулак тыркается в меня.

Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть?

Потом мне удается открыть глаза, и меня участливо спрашивают:

- Ну-с, будем уважать народ?

- Б-б-будем.

- Прекрасненько, так и запишем.

- Но послушайте, - пытаюсь говорить. - Если я не совсем в чем-то прав, пусть меня поправят, только зачем такими бесчеловечными методами...

- Слушай, ты, аполитичная сволочь, - цедит человечек сквозь зубы. Народ тебе, накипь, не позволит порочить великие идеи! И самого себя! Народ все знает...

- А где этот народ?

- Там! - И тыкает кассирский палец вверх. - Свободный, гуляет над твоей головой. А ты здесь будешь гнить!

- Но за что?

- Опять не понял?

- Не понял.

- Тараненко!

- Понял-понял.

- Что?

- Все.

- А конкретно?

- Роман писать не... не...

- Ну?

- ...нежелательно!

- Молодец! - умиротворенно заулыбался человечек. - А еще?

- Не... не знаю...

- А если подумать? Вот что ты, блядь, сейчас делаешь?