Тайна Девы Марии

Какую-то долю секунды, показавшуюся Маре целой вечностью, обе женщины смотрели друг на друга. Первой нарушила тишину Лилиан.

— Ш-ш-ш, Мара. Говорите потише. Мне здесь не нужны охранники.

Мара плюхнулась на пустой стул и почувствовала себя такой же древней и разбитой, как Лилиан. Она больше не могла сдерживать слезы.

— Простите, Лилиан. Я себя веду неправильно. В данной ситуации вы нисколько не виноваты, и я не сержусь на вас. Я сержусь на Майкла. И на Эдварда.

— Я знаю, Мара. Знаю. Это мне следует просить прощения.

— За что? Я здесь, можно сказать, на нелегальном положении и прошу вас пуститься со мной в опасную авантюру. Боже мой, что я делаю? — Мара покачала головой, удивляясь собственной выходке, но она была тверда в своем убеждении, что обязана исправить ошибку, даже если придется действовать в одиночку, даже если поставить на карту все.

— Я помогу вам, — прошептала Лилиан.

— Что?

Лилиан повторила на этот раз громче и увереннее.

— Я сказала, что помогу вам.

— Правда? — изумилась Мара.

— Правда. Но у меня есть несколько условий.

— Все, что угодно. — Мара ничуть не кривила душой — она готова была на все, лишь бы не быть одной в этой переделке.

— Я не хочу, чтобы мое имя упоминалось в связи с этим делом, в случае если все станет известно. По очевидным причинам я не желаю, чтобы обнаружилось мое участие в подготовке провенансов по фальшивым купчим, особенно это касается первого провенанса. Но это не все. Вы не должны упоминать, что я помогла вам докопаться до правды.

— Почему? — Мара понимала, что Лилиан хочет сохранить в тайне свое участие в подготовке первой фальшивки. Но почему она не желает связывать свое имя с восстановлением справедливости?

— Если скандал не сокрушит «Бизли» до основания, если он полностью не разрушит репутацию моего отдела, то кому-то придется восстанавливать дело из обломков. Я хочу быть этим человеком. Но я не смогу ничего предпринять, если мое имя будет связано с разгромом.

Мара засомневалась. Она жаждала заручиться помощью Лилиан, но не видела возможности скрыть ее участие в поисках истины.

— Итак, если мы предадим дело огласке, то мне придется представить его как результат собственного расследования? Полностью незаконного, разумеется.

Лилиан не замедлила ответить:

— И да, и нет. В случае необходимости я объясню, что у вас был свободный доступ к архивам «Бизли» для подготовки дела «Баум», так что ваше ознакомление и дальнейшее использование этих сведений было санкционировано до какой-то степени. Но что касается сейфа Майкла — тут я ничем не могу вам помочь. Как и с вашим нарушением этических норм. Или с реакцией вашего начальства, что и так очевидно.

— Я не рассчитывала, что вы поможете мне с этими последними проблемами. Если мы отправимся по этому пути, ваша репутация останется по возможности незапятнанной. Выступите спасителем «Бизли»?

— Да.

— Согласна.

22

Харлем, 1661 год

Йоханнес одну за другой очищает кисти. Это его каждодневная обязанность, которую он исполняет с одинаковым вниманием и усердием. Он проверяет, остро ли заточен металлический стержень, вновь наносит на палитру краски — темно-желтую, светло-вишневую, небесно-голубую, зеленую, синевато-серую, черную и кружок свинцовых белил. Все это время он поглядывает на дверь, ожидая бургомистра Брехта.

Художник осматривает мастерскую, вновь и вновь проверяет, как расставлены предметы. Поправляет складки гобелена, закрывающего стол. Передвигает глобус, фарфоровое блюдо со спелыми фруктами и вазу с тюльпанами — все это символы богатства, власти и плодовитости бургомистра.

Он мысленно намечает линии перспективы в пространстве комнаты: лучи солнечного света, прямые углы мебели, черно-белую плитку на полу, выложенную геометрическим узором. От них зависит судьба еще не начатой картины.

У парадного входа поднимается суета, что-то неразборчиво говорит Питер. Йоханнес догадывается, что приехал бургомистр. Художник расправляет плечи, пока Питер ведет чиновника в мастерскую, и готовится приветствовать сурового главу города.

Сначала из-за угла появляется ястребиный нос, а потом уже и его чопорный хозяин. Бургомистр не кланяется, а королевским жестом протягивает Йоханнесу костлявую руку. Первоначальный заказ на два парных портрета он поменял на семейный портрет, поэтому теперь кивком головы зовет свое семейство войти в мастерскую. Они образуют мрачную стайку из черного и белого: жена, два сына и дочь. Решение бургомистра заказать семейный портрет — настоящее благо для Йоханнеса, редкая возможность продемонстрировать свое мастерство в изображении разных людей и заработать побольше гульденов, которых ему так не хватает.

Йоханнес в душе радуется, что по этикету он должен отвесить низкий поклон. Этот же самый этикет запрещает ему открыто разглядывать дочь бургомистра, если только она не позирует для портрета. Он боится, что уставится на нее во все глаза. Свет, который от нее исходит, пронизывает темные облака — ее родственничков, что толпятся вокруг.

Бургомистр позволяет Йоханнесу отвести его семейство на заранее намеченные места и расставить как букеты цветов. Никаких споров по поводу композиции не возникает, бургомистр соглашается с нетрадиционной трактовкой художника и покорно подчиняется всем распоряжениям. Хотя, конечно, у него нет причины беспокоиться за портрет, ибо Йоханнес пообещал Питеру польстить модели, прибегнуть к самой традиционной композиции и не обращать внимания на темные стороны души чиновника, которые его кисть может невольно уловить. Мастерская не может себе этого позволить.

Йоханнес усаживает бургомистра в соответствии с его общественным положением — на центральное деревянное кресло, украшенное затейливой резьбой, такое высокое, что напоминает трон. Жена бургомистра занимает место рядом с ним на таком же кресле, только поменьше. Сыновей он расставляет по обе стороны родителей, старшего — рядом с отцом, а младшего — с матерью. Такие похожие, несмотря на разницу в возрасте, братья ничего особенного собой не представляют, разве только являются необходимой опорой для родителей и залогом, что род Брехтов не угаснет. Йоханнес жестом показывает дочери встать на привычное место за спиной матери.

Бургомистр откашливается.

— Вы знаете, почему я выбрал вас для исполнения этого заказа, мастер Миревелд? — осведомляется он.

Йоханнес не уверен, какой именно ответ желает услышать бургомистр.

— Нет, мой господин.

— Мой дорогой друг Якоб ван Динтер очень хорошо знал вашего мастера ван Маса. И он утверждает, что, пройдя выучку в доме покойного мастера, вы, должно быть, самый кальвинистский художник из всех. Вот почему я выбрал вас.

Объяснив причину своего благодеяния, бургомистр считает, что на этом разговор завершен. Йоханнес, сознавая свое место, отступает назад, чтобы оценить композицию в целом. Она кажется ему несбалансированной, ошибочной. Все дело в дочери. Не пристало такой яркой, живой особе стоять во втором ряду. И все же, куда бы ее поставить? Он оценивает ее искоса, опасаясь глядеть в лицо прямо, чтобы не выдать себя. Но все равно замечает локон, выбившийся из-под кружевного чепца с фестончиками, плавный изгиб шеи на фоне жесткого белого воротника, блеск золотой сережки и смягченное тенью выражение лица.

Йоханнес просит позволения у бургомистра приблизиться. Боясь дотронуться до девушки, он тем не менее протягивает руки, чтобы расправить ей плечи и передвинуть вперед, поближе к матери. Сквозь тяжелую парчу строгого платья он ощущает тепло ее кожи.

Он возвращается к спасительному мольберту. Прячась за свою работу, Йоханнес позволяет себе в полной мере насладиться зрелищем несравненной Амалии.

Йоханнес сидит в полутемной мастерской, мысленно восстанавливая события прошедшего дня. Представив лицо Амалии, он поднимается и идет к тому месту, которое она занимала весь долгий сеанс. Он проводит пальцем по спинке кресла, на которую она опиралась изящной ручкой с длинными пальцами.