Чужие деньги

«Ах, все понятно! — воспылала негодованием Лиза. — Типичный журналистский прием: пишут о каком-нибудь громком нераскрытом преступлении и рядом упоминают невинных людей, и получается, будто и они запачканы, однако этого пока никто нс может доказать… А вы докажите! Докажите, прежде чем поливать грязью! Да, мой папа — не нищий из подворотни, ну так что же? Из-за этого его нужно убийцей обзывать? Нет, вы покажите, кто из-за него пострадал. Никто? Значит, это все ваши фантазии, а в цивилизованной стране на вас подали бы в суд».

Вернувшись на страницу поиска, Лиза нажала заголовок следующей статьи, которая называлась, по ее мнению, с дешевой вычурностью: «Мертвый дом властителя Приволжска». Положив холодные пальцы на веки усталых глаз, Лиза ненадолго отвернулась от монитора, пока компьютер грузил очередную страницу с картинками, а когда повернулась, чуть не шарахнулась. С экрана на нее таращилось самое безумное, какое можно только вообразить, лицо, с перекошенным черным ртом, с глазами, в остекленелости которых читалось не то долгое страдание, не то всемирная злоба. «Клевета! — заранее решила Лиза. — Видят, что нормальные люди ничего плохого о Глебе Плахове не говорят, поэтому вытаскивают всяких ненормальных». Так она подумала… и начала жадно пожирать строчки заведомой клеветы. В названии и лице с фотографии было что-то неотразимо гадостное, то, что притягивает, как… как свет. При чем тут свет, какой свет, откуда он выплыл? Если речь идет о гадости, скорее, нужно было сказать «как тьма». Лиза темноту не любила, она ее с детства боялась. В темноте могло скрываться все, что угодно, и Лиза слабо верила взрослым, которые твердили как заведенные, что все мирно, спокойно и никаких чудовищ за шкафом нет.

«Когда я шел туда добровольно, то надеялся, что меня, как обещали, излечат от моего страшного пристрастия, — читала Лиза. — Я мечтал о том, как пере-стану приносить близким страдания; превращусь в нормального полноценного человека. Но, пройдя приволжский концлагерь, я полностью утратил человеческое, что во мне было. Я не знаю, жив ли я еще, потому что как может считать себя живым тот, кто побывал в аду?»

Статья, подписанная унисексовой фамилией Шаповал, в мрачных тонах повествовала о принудительном излечении наркоманов в рамках отдельно взятой Приволжской области. По утверждению доверенного лица губернатора Валерия Ягупова, лишение нарко-гиков в сочетании с трудотерапией и радостным мировосприятием творят чудеса, позволяя добиваться девяностапятипроцентного исцеления — результат, который не снился ни одной специализированной клинике в мире! Губернатор приглашал зарубежных гостей, показывал им чистые светлые домики на природе, счастливых обитателей, которые спешили поделиться вестью о том, какими безнадежными наркоманами они были раньше и какие великие изменения к лучшему с ними произошли под чутким руководством Ягупова, которого все запросто звали Валерой. Они молчали только о том, что не могут рассчитывать когда-либо выйти за пределы этого рая, потому что их рабский труд успешно использовался на тяжелых опасных работах. Если кто-то сваливался и умирал от напряжения, которое могло бы стать смертельным не только для изнуренного больного организма, его заменял следующий, взятый по разнарядке. Людям, никогда в наркомании не замеченным, подбрасывали наркотики только для того, чтобы пополнялась бесплатная рабочая сила! А если кто-то смел написать письмо на волю или откровенно поговорить с постоянно посещавшими «клинику будущего» журналистами, он мог стопроцентно ожидать пыточного подвала, помещавшегося в цокольном этаже каждого уютного домика. В подвале связывали, помещая голову между ногами, избивали резиновыми палками, «ставили ежа», втыкая сотни шприцев в ягодицы и оставляя так на сутки и дольше… Впрочем, «ежа» могли ставить и просто так, ради удовольствия охранников, весело гоготавших: «Ну что, будешь еще колоться? То-то! Не говорите, что вас здесь не лечат!» Вот на таком страшном фундаменте зиждилось благополучие Приволжской области.

— Папа, — прошептала Лиза. — Папочка, миленький, папочка! — как заблудившаяся пятилетняя девочка, повторила она.

Зажмурив глаза, она представила себе отца, каким привыкла представлять его себе вдали от дома, когда тосковала по родным. Для мамы главным светом в окошке был Боря, а Лиза всегда считалась папиной дочкой, обожала виснуть на нем, когда он приходил домой, любила его сильные, но с женственной мягкой пухлостью руки, любила его просторные домашние байковые рубашки, в которых он выглядел таким уютным и родным. От этого человека могло исходить только добро. Он всегда был для нее чутким, отзывчивым, готовым помочь…

Открыла глаза. В нее, дочку Глеба Плахова, настойчиво вглядывалось искаженное страдальческое лицо с фотографии.

«Эта статья — заказная дешевка, — отчаянно ущипнула себя за руку Лиза. — Как они могли опубликовать такой кошмар?»

Да, и впрямь кошмар. Но только чей?

24

Небольшое оперативное совещание в стенах МУРа вот-вот намеревалось начаться. В ожидании этого события молодые оперы избрали себе разные виды бездельной деятельности. Елагин перетасовывал визитки в карманной визитнице. Поремский с глубокомысленным видом заштриховывал каждую клеточку листка записной книжки в разном направлении, так что листок скоро превратился в подобие мозаики. Володя Яковлев настраивал диктофон. Одна Галя Романова, казалось, ничем не занята, но это только внешне. На самом деле Галя совершала серьезную внутреннюю роботу по изгнанию неправильных южных ударений из своей речи. «Надо говорить не «поняла», а «поняла», — внушала она себе, впадая в самогипноз. — Поняла, поняла, поняла… Ты поняла, чучундра хохлацкая?»

В комнату стремительной побежкой ворвался Турецкий. Началось!

Турецкий, по многолетней привычке, не любил делиться сложившейся версией с окружающими. Как ни доверяй самым близким, самым проверенным людям, каждый способен подвести — один нечаянно, другой сознательно. В памяти навсегда свежей раной осталось предательство Олега, любимого сына Шурочки Романовой, которая из-за него покончила с собой. Но сейчас на оперативном совещании собрались его подчиненные, его сотрудники, которым он обязан дать задание и которые, ради того чтобы выполнить задание наилучшим образом, должны иметь представление не только о тактике, но и о стратегии этого нелегкого расследования.

Обобщая полученные от них же данные, Турецкий рисовал перед ними, молодыми, внимающими ему с разинутыми ртами, общую картину. Эта картина могла в любой момент взорваться, разлететься на мелкие кусочки, которые скомбинируются между собой новым, непредвиденным образом, но на данный момент она именно такова, какой представляет ее следователь по особо важным делам, поскольку каждый кусочек стоит на своем месте.

— Итак, — ораторствовал Турецкий, — Питер Зернов представлял угрозу разоблачения для некоторых представителей нашей мафии. Что такое мафия? Это сращение крупного капитала, уголовного мира и властных структур. Савва Сретенский — типичный ее представитель, но сам по себе он слишком одиозен, чтобы пойти на осуществление подобного замысла. За ним стоит кто-то во власти… кто конкретно, нам еще предстоит узнать. Эти люди охотно пользуются фанатиками, каков Лев Феофанов и, возможно, Никита Варенцов. Схема действий была такова: Савва Сретенский по заданию вышестоящего господина нанимает Никиту Варенцова, тот, пользуясь услугами Феофанова, крадет со склада оборудование, нужное для взрыва. Феофанов ставит взрывное устройство в стационарный телефон на квартире Зернова… Чего тебе, Галя? — доброжелательно спросил Турецкий, заметив, что опер Романова по-ученически тянет руку.

— Александр Борисович, я не поняла, — ах ты, чучундра, — то есть я не поняла, а как же любовная история? — Галя улыбнулась, показывая смущенной улыбкой, что это звучит крайне наивно, но по-другому не скажешь. — Валентина позвонила ровно в восемь вечера, а взрывное устройство вот-вот перед этим установили…