Фотография в профиль

— Мои вопросы мотивировались желанием показать, что этот снимок не знакомит нас ни с кабинетом Баумфогеля в Брадомске, ни с самим Баумфогелем, — объяснил свою позицию адвокат. — Мы вообще имеем дело с какой-то неизвестной фотоработой, которая, по странному стечению обстоятельств, оказалась почему-то в архиве Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. Всё обвинительное заключение, базирующееся исключительно на этой фотографии и на весьма сомнительных, как высокий суд только что убедился, очных ставках, вообще бездоказательно.

— Я нисколько не сомневаюсь, — возразил прокурор, — в том, что Личность на фотографии и человек, сидящий на скамье подсудимых, — одно И то же лицо. Этот факт засвидетельствован экспертизой, проведённой в Кракове, между прочим, по инициативе защиты. Что же касается подозрительных очных ставок, о которых соблаговолил высказаться пан меценас, то я хотел бы довести до сведения судей следующую информацию: из шестидесяти восьми свидетелей только четверо не были уверены в том, что видят перед собой Рихарда Баумфогеля.

— Я прочитал протоколы очных ставок и вовсе не хочу обвинять следствие в недобросовестности. — заметил Рушиньский. Вместе тем я утверждаю, что почти все эти свидетели говорили те же слова, что и свидетельница Мария Якубяк минуту назад: они узнавали мнимого Баумфогеля по шраму, подчёркиваю — по шраму все в Брадомске знали, что шеф гестапо имел шрам после ранений, полученного в сентябрьских боях 1939 года. Этот шрам мог быть похож на родимое пятно, какое мы видим у обвиняемого. Но никто этого шрама вблизи не видел. Никто сегодня, спустя сорок лет, не может положа руку на сердце сказать, что отличительный знак на щеке Баумфогеля — это то самое родимое пятно, которым природа наградила человека, несправедливо посаженного на скамью подсудимых.

— Пан меценас, а куда вы подевали результаты двух экспертиз? — язвительно вставил прокурор.

— Я о них помню, но не признаю их. Вы мне сначала докажите, что в мире невозможно найти двух людей С одинаковым строением черепа.

— И с одинаковыми родимыми пятнами на правой щеке?

— Уверяю вас, что если бы Баумфогель дожил до сегодняшнего дня, а не покоился бы на берлинском кладбище, то его шрам был бы давно незаметен.

— Как обвинение, так и защита, — подытожил председатель судейской коллегии, — будут иметь возможность представить свои аргументы в ходе дальнейшего слушания дела. А сейчас объявляю заседание закрытым. Оно будет продолжено завтра в 10 часов утра.

Больше я их никогда не видел…

— Прошу вызвать свидетеля Генрика Голдштайна, — распорядился председатель после возобновления заседания.

Седовласый мужчина лет пятидесяти сообщил, что он по профессии врач, проживает в городе Ополе, где работает ординатором в одной из местных клиник. Раньше жил в Брадомске. Родился в семье Давида Голдштайна — известного брадомского врача.

— После нашествия гитлеровцев на наш город, — рассказывал свидетель, — евреям вначале приказали носить повязки с изображением звезды Давида. Часто гитлеровцы хватали евреев прямо на улице и гнали на физические работы. При этом их унижали самыми разными способами. Однажды и я оказался в группе людей, попавших в такую облаву. Мне тогда только что исполнилось пятнадцать лет. Нас заставили выгружать на железнодорожной платформе какие-то тяжёлые ящики. Охранявшие нас солдаты били людей прикладами автоматов, пугали расстрелом, а после того как ящики были выгружены, заставили делать физические упражнения на площадке перед железнодорожной платформой. Вся прелесть для них состояла в том, чтобы по приказу конвоира мы плюхались в грязь и месили её своими животами и коленями. После, этого мы должны были выучить песенку, припев которой до сих пор звенит у меня в ушах: «…евреи, доверьте фюреру заботы, он обеспечит вас работой аж до рвоты». Издевательствам над еврейским населением не было конца, но до серьёзных репрессий дело ещё не доходило. Отец по-прежнему работал в клинике и даже принимал на дому частных пациентов.

— В каком году это было? — спросил прокурор.

— Это был 1939 год — начало 1940 года. Но уже тогда гестаповцы несколько раз побывали на вилле отца и под предлогом обыска или, вообще без всякого предлога тащили оттуда, всё, что им попадало под руку. Вывезли, в частности, много старинной мебели и ковров.

— Эти вещи предназначались для Баумфогеля?

— Я запомнил тогда человека со шрамом на лице, о котором позднее говорили, что он возглавлял гестапо. Он появился в нашем доме во время первого визита гитлеровцев. В тот раз они ничего не взяли. Баумфогель прошёлся по комнатам и обменялся несколькими фразами с отцом и матерью, после чего вместе со свитой удалился. А через два дня к вилле подкатил грузовик, и гестапо реквизировало всю обстановку кабинета отца, мебель из салона и ковры. Немцы вывезли также несколько картин, причём самых ценных.

— Ваш отец, судя по всему, был состоятельным человеком.

— Да, мы не бедствовали. Хороший доход приносила частная практика, да ещё он получил приличное наследство после смерти родителей.

— Были ли среди награбленной мебели письменный стол, кресло с высокой спинкой, столик из красного дерева и три кожаных кресла?

— Да, это всё наша мебель. Нам говорили, что она попала в кабинет Баумфогеля. Что касается картин, то они, кажется, были отправлены в качестве подарка его покровителю Гейдриху. Потом гестапо ещё несколько раз совершало набеги на нашу виллу, которая, таким образом, становилась внутри всё просторнее. И наконец, когда в апреле или мае в Брадомске создали особый еврейский квартал, немцы приказали нам туда переселиться, дав на сборы час времени. Вскоре в наш дом въехал немецкий староста. Он, в свою очередь, обставил виллу мебелью, которую награбил у других евреев.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Еврейское гетто в Брадомске просуществовало сравнительно недолго. Его обитателей начали вывозить сначала в Петрков, а позднее — в Лодзь. Среди вывезенных были мои родителей две младшие сестры. Больше я их никогда не видел: их умертвили в газовых камерах в Освенциме. Перед ликвидацией гетто немецкие управляющие двух мебельных фабрик отобрали триста человек для работы на этих предприятиях: двести молодых парней и сто девушек. Мой спортивный вид и то, что я выглядел старше своих лет, помогли мне попасть в эту группу. На территории фабрик поставили бараки и огородили их колючей проволокой. В них мы жили. Кормили впроголодь: суп из крапивы, брюква и хлеб из древесных опилок. Если бы не помощь польских рабочих, с которыми мы вместе надрывались на фабриках, то скоро протянули бы ноги. Благодаря им мы кое-как дожили до осени 1942 года.

— Другими словами, до окончательной ликвидации евреев в Брадомске, — уточнил прокурор.

— Я тогда работал помощником истопника в котельной. Однажды мой начальник прибежал в котельную и сказал, что гестапо окружило фабрики и хватает евреев. В то время мы уже знали, чем заканчиваются такие аресты и что нас ждёт в Освенциме, Треблинке и других лагерях смерти. В нашей котельной было три печи, причём одна постоянно бездействовала. Истопник быстро впихнул меня в топку этой печи и захлопнул крышку. Трое суток я там прятался, Тогда же узнал, что моих товарищей вывезли на расположенное за городом еврейское кладбище и расстреляли. На четвёртые сутки мой истопник заступил в ночную смену. Ночью он вывел меня из фабричного здания. Было темно, шёл дождь со снегом. Я дополз до стены, окружавшей обе фабрики, и перелез через неё. Мой спаситель ещё на несколько дней предоставил мне убежище в своём маленьком домике на краю города, потом снабдил едой, деньгами и отправил к своим родственникам в Жешовское воеводство, где мне выхлопотали фальшивые документы и устроили работать санитаром в больницу, в инфекционное отделение. Туда гитлеровцы не осмеливались заходить, боясь заразиться тифом. Вот так я выжил.

— Вы не интересовались, что стало с вашей виллой и награбленной немцами мебелью?