Город в законе: Магадан, триллер

— Он и так мучился на земле, — говорил я. — Что же ему теперь и там такое же. Ведь он не злой был и помогал всегда — вот сестре своей, как она по нем убивается, был плохой — разве бы убивалась.

Вот так горячо и беспорядочно — послушал бы кто со стороны — ходатайствовал я за Юру. И мне стало легче.

Поднявшись с коленей я подошел к переднему углу, где у меня стояли две иконы и внимательно, как будто первый раз их увидел, стал рассматривать.

Большая икона Христа-Спасителя с окладом из золотой фольги была передана мне моей мачехой, незадолго до ее смерти. Тогда'я приехал в деревню вместе в первенцем Иваном — показать ей внука.

Родной матери я своей не знал — она умерла, когда мне и года не было — и мачеха заменила мне ее и звал я ее мама и она ею была. И то, что рано я пошел в люди — интернат, училище, завод — не ее вина: было нас пятеро, а отец — инвалид войны первой группы, а как жили в то время в деревне, людям знающим рассказывать не надо.

Мы прогостили в деревне всего неделю, как прослышав о моем приезде, залетел на своей машине мой двоюродный брат Колька и уговорил переехать к нему в городской поселок, а уж оттуда я собирался в Москву.

Мачеха печально посмотрела на меня и сказала:

— Не думала я, что так скоро расстанемся. Чует мое сердце — не увижу вас больше. Вот, возьми эту икону.

Я начал было отнекиваться, большая, громоздкая, не довезу… но тут мачеха проявила твердость, вообще-то ей не присущую.

— Иконой этой венчалась твоя мама, а перешла она к ней от бабки Маринки, а той от ее бабки — так что по праву она твоя.

И добавила:

— Бери, сынок. Я вижу — тебе она нужней, чем другим.

И теперь темные строгие глаза Спасителя смотрели прямо на меня, как бы спрашивая, как я буду жить дальше.

И вторая икона, гораздо меньших размеров — книжного формата — тоже подарена мне родной сестрой отца, тетей Машей. Слово о ней — отдельная повесть или поэма, но вряд ли без ее помощи, без ее пышек, без ее сказок выжил бы я в этой жизни. Старшая моя сестренка Зойка рассказывала, что когда я, трехлетний карапуз, тяжело заболел и был практически у смертной грани, она каждый день приходила ко мне — а жила в другом селе замужем за столяром-пьяницей и на руках у нее были две дочки и все хозяйство. Расстояние между селами было около десяти километров и еще по послевоенной поре водились в наших краях волки.

И когда я — тоже в последний раз — навестил ее, она, пригорюнившись — мы вспоминали отца и мою маму, сказала:

— Валечка, — она меня так звала, — подарить мне тебе нечего… возьми на память любую из иконок, что глянется тебе.

Тетка моя была глубоко верующим человеком и иконостас у нее был громадный. Но глянулась мне вот эта маленькая, с необычно яркими красками. Высокая стройная женщина в торжественных церковных одеждах и нимбом над головой шла ко мне и за ней виделись города, церкви, горы и реки и синеее бездонное небо. И в небе, над золотым обрезом рамки восседал на белом пушистом облаке ангел.

Дерево иконы почернело от времени, левкас покоробился и то тут, то там по полю проявились тонкие белые трещины.

— Святая мученица Александра, — прочитал я надпись.

Тетка вздохнула:

— Это самая дорогая для меня… Думала, при жизни не расстанусь. Но тебе отдам.

Лет семь назад, когда начался бум на все русское, икона эта попалась на глаза одному американскому бизнесмену, с которым я намеревался завязать деловые отношения по издательской тематике. По его просьбе я снял ее, он долго щупал, осматривал, едва ли на язык не пробовал, а потом попросил — продай.

— Не могу, — развел я руками. — Память.

Для него это было непонятно — память памятью, а деньги деньгами — и он трижды набавлял цену и испугавшись, что не устою перед четырехзначной суммой, я довольно грубо прервал его. Только тогда он отстал.

— Что в ней такого? — спросил я у Бычкова. Я принес ему икону с тем, чтобы он как-то замаскировал трещины, для реставрации, словом.

Глаза у художника загорелись и, осмотрев икону, он твердо сказал:

— Конец семнадцатого, начало восемнадцатого века как минимум.

— Почему так решил?

— И материал, и дерево… Но прежде всего манера письма. Тогда писали в духе византийских традиций — радостные, светлые краски. А уже в более позднее время Священный Синод решил, что по канону не о жизненных греховных радостях должна напоминать верующему икона, а о наказаниях за грехи, об искуплении их… об аскетизме и монашестве. И краски должны быть соответствующими.

И тут же без перехода:

— Продай, а. Я тебе и деньги дам хорошие, и икону — на выбор — подарю взамен.

В деньгах я тогда очень нуждался — родился уже Илюшка, жена не работала, долги, а журналистская моя зарплата равнялась ста двадцати рублям. Приводным ремням партии и платили как за трансмиссию.

Но это искушение я преодолел.

И думаю, хочу в это верить, что преодолеют и мои сыновья.

И внуки.

…Прошла неделя со смерти Юры, а его поступок не выходил у меня из головы.

Почему?

Ну да, разрыв с женой. Но ведь не вдруг это произошло и не мальчик он, что бы из-за этого лишать себя жизни.

Сестра сказала, что он должен был деньги и якобы ему включили счетчик.

Я видел его кредитора, он специально приходил ко мне жаловаться, дед лет под шестьдесят, его бывший начальник отдела по институту. На счетчик вряд ли он был способен, да и сумма показалась мне смехотворной.

— Сколько? — спросил я тогда у него.

Он назвал цифру. Она равнялась двум окладам Юры.

Я вызвал должника. Дунаев вошел и смутился — он явно не ожидал у меня увидеть своего бывшего начальника. Поздоровались они сдержанно, но безо всякой неприязни.

Я дал каждому по чистому листу бумаги и предложил.

— Пишите мне заявление. Вы, о том, что Дунаев должен вам деньги, а ты Юра, что просишь удерживать долг из своей зарплаты. Думаю, месяца через два, максимум три долг будет выплачен.

Так что версия о долге не выдерживает никакой критики.

И вообще, что это за сила, что толкает человека на добровольный уход из жизни.

Суицид… Справочник по психологии трактует это следующим образом…

…Акт самоубийства, совершаемый человеком в состоянии сильного душевного расстройства либо под влиянием психического заболевания: осознанный акт устранения из жизни под воздействием острых психотравмирующих ситуаций, при которых собственная жизнь как высшая ценность теряет всякий смысл.

В нашем государстве всех покушавшихся на самоубийство просто считали психами. Это было легче, чем изучать эту беду, искать ее корни и причины.

А как же тогда cати — самосожжение женщин в Индии после смерти мужа или харакири самураев?

В основе индийского варианта суицида лежит красивая легенда. Сати — первая и самая любимая жена Шивы. В переводе с древнеидийского означает "сущая". Но выбрала она мужа вопреки воле отца — всемогущего Дакши и потому тесть и зять сразу, мягко говоря, не понравились друг другу. Дакши оскорбил Шиву, а последний в отместку сорвал ему жертвоприношение богам и убил. А голову Дакши закинул так далеко, что потом, когда оживлял всех умерших, не нашел и приставил к его туловищу козлиную. Так вот, Сати, что бы оправдать мужа, бросилась в жертвенный огонь и сожгла себя в его честь.

С обгоревшим телом Сати Шива долго ходил по земле, пока Вишну не разрубил тело на куски и не разбросал останки, сделав места, где они упали, центрами паломничества.

Принцип харакири звучит достаточно лаконично: "Жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть". С детства воспитанный в духе бусидо-специфическо- го мировоззрения самураев — идеальный воин хладнокровно следовал его законам.

Своеобразное преломление этих принципов мы видим на примере камикадзе-летчика на один вылет.

А чем тогда считать подвиги наших героев — Матросова или Гастелло или сотен других известных и безымянных героев осознанно и добровольно шедших на смерть?