Город в законе: Магадан, триллер

— Да не в тебе дело, — с досадой, что она не понимает таких простых вещей, ответил я. — Во мне. Не могу я уйти от своих, ребят бросить, да и жену — сколько она меня раз спасала от всего, а жить вот так, на два фронта, устал. Душа устала разламываться.

— Красиво говоришь.

От нее я пошел к Устинычу. Но его почему-то не было на работе уже целую неделю.

Напарник, еще не старый, заросший серой щетиной, высокий худой Алексеич тревожился:

— Не заболел бы. А то один живет — окочурится, никто и не узнает.

Я узнал его адрес, взял такси и поехал на тридцать первый квартал. Он жил в желтом четырехэтажном доме во дворе продовольственного магазина.

Я упорно нажимал на кнопку звонка до тех пор, пока за обитой дермантином дверью не послышалось какое-то движение.

— Эка ты растрезвонился, батенька мой, — Устиныч открыл мне дверь. — А я тебя и так второй день жду.

— Как… второй день, — спросил я, проходя в комнату. — Я только сейчас адрес твой узнал, от Алексеича. Извини уж, Устиныч, что непрошеным гостем.

— Как же непрошеным, — запротестовал старик, — когда я тебе письмо специально отправил. Не получил, что ли?

— Не-е. Да я и дома сегодня еще не был.

— Ну да ладно, главное, что приехал.

Я заметил, что передвигался Устиныч с трудом, дышал тяжело, с присвистом. На лбу у него даже испарина выступила.

Заболел мой главный советник.

Я огляделся. Обстановка была более чем простая. Стол, диван, два кресла, на полу самотканые коврики. Вдоль всей стены на полках из толстых сороковок стояли рядами, как солдаты, книги. Много книг. Тысячи две, а то и больше. Я с любопытством пригляделся.

— Это все мое богатство, — улыбнулся хозяин. — Ничего с собой не брал, когда куда переезжал, а книги — обязательно.

Толковые и энциклопедические словари, собрания сочинений русских классиков, толстые в суперобложках тома "всемирки". Одну полку занимали философы — начиная с греческих и кончая современными мыслителями. И еще литература по философии, психологии, религии…

— И ты, Устиныч, все это, — я обвел рукой стеллажи, - прочитал?

— Прочитать прочитал, — вздохнул Устиныч. — Да не всегда все понимаю. Вот Ницше — он кто — поэт или философ, реакционный, как его у нас окрестили. А что же в нем реакционного? Наоборот, с точки зрения марксиста, он наш человек, потому что против религии. А что он воспевает сверхчеловека, так что ж в этом плохого? Горький тоже этим занимался…

Спорить я с ним не стал… не в том состоянии был.

— Я, Устиныч, за тебя забеспокоился. Что с тобой?

— Захандрил маленько. Но начальница в курсе — я ей звонил от соседей. Сказала, чтобы я лечился и ни о чем не беспокоился. А о чем мне, собственно говоря, беспокоиться?

Горечь прозвучала в его последних словах. Горечь человека, пришедшего к закату своей жизни бобылем.

И, несомненно, заслуживающего лучшей доли.

— Давай лучше выпьем, Устиныч.

— А ты уже не того, — внимательно пригляделся ко мне Устиныч. — А то у меня ведь разговор к тебе серьезный, Валентин.

— Успеем, — отмахнулся я. — До утра времени много. А мне сегодня посоветовали надраться.

Устиныч поставил на стол граненые стаканы, порезал огурцы, сало, картошку в мундирах вывалил в большую железную миску.

Мы чокнулись и выпили. За все хорошее.

— Я ведь чуть человека не убил, Устиныч. Во всяком случае, подумал, что убил. Уж очень он нехорошо падал.

— Что за человек?

Я рассказал ему о событиях последних дней.

Устиныч молча слушал, кряхтел от избытка чувств, время от времени наполнял мой стакан, сам, однако, не пил. Я чувствовал, как вместе с опьянением все во мне расслабляется, уходит тревога и… заснул.

Устиныч помог мне добраться до дивана, а себе поставил раскладушку.

Ночью я проснулся от его стона.

— Устиныч, — сообразив наконец, где я нахожусь, позвал я. — Что с тобой?

— Да мотор, мать его… Да ты спи-спи, пройдет само.

Но само не проходило и к утру я настоял вызвать "скорую".

Дожидаясь ее приезда, Устиныч, через слово останавливаясь, говорил:

— Валя… ведь у меня никого нет. А ты мне как сын. Возьмешь ключи от квартиры… цветы поливай и еще. Если случится что, проводишь по-человечески. Столы во дворе поставь, чтобы помянули — соседи у меня хорошие. Ну и крест там, могилку.

— Устиныч, — пытался я его прервать, но он властным жестом велел мне замолчать и продолжил:

— Деньги и завещание — в "Капитале", там же и акции — посмотри, может, на что годятся. Тебе они сейчас нужны, деньги. Семью главное отправь пока на материк, от беды подальше… И тебе бы надо, да ты ведь теперь, я понял, не уедешь… злой ты стал, может, так и надо с этой нечистью, не знаю… не знаю… грех не возьми на душу.

— Бредит, — понял я и тут подъехала "скорая".

Даже не сняв кардиограмму, молодой худощавый врач в очках приказал сестре:

— Позовите водителя — повезем в отделение. А вы, — обратился он ко мне, — соберите белье, чашку, ложку. Если есть какие лекарства, тоже возьмите. Сами знаете, что сейчас в больнице ничего нет.

Устинычу тем временем сделали уколы и он то ли был в забытьи, то ли спал.

— У него… как он? — спросил я у врача.

— А что вы хотите?.. — вопросом на вопрос ответил он. — Семьдесят лет, сердечко изношенное. Это же у него не первый инфаркт?

Я только руками развел — откуда мне было знать.

Меня они с собой не взяли, я добирался на такси и когда наконец вошел в приемный покой и спросил в какую палату разместили только что привезенного "скорой" Ладиса Сергея Устиновича, дежурная взглянула на меня так, что все стало понятно без слов.

— Ничего не смогли, — вздохнула она — и дефибрилля- ТоР не подействовал.

— Где он сейчас?

— Да уж поди в морг отвезли, тесно у нас там стало… Как мухи люди мрут.

Черный год, повторял я, черный год. Я и не замечал, что говорю вслух и прохожие шарахаются от меня. Что же это творится, а?

У кого я спрашивал — не знаю.

Похоронил я Устиныча на новом кладбище, на самом краю его. Кладбище размещалось на склоне сопки над Колымской трассой и вечные его обитатели обречены были спать под непреходящий гул моторов. Но Устиныч сам был дальнобойщиком и я справедливо полагал, что эта дорожная музыка придется ему по душе.

На большом деревянном кресте знакомый художник по моей просьбе вырезал:

"Спи, пока Бог не разбудит".

Так хотел Устиныч. Он верил.

— Каждому по делам его, батенька мой. Бог ли, судьба, совесть — назови как угодно. В мире не пропадает ни добро, ни зло. Ни одна крупица, поверь!

До сих пор звучит у меня в ушах его голос.

После поминок я занялся его бумагами. Большую часть библиотеки Устиныч завещал детскому дому, кое-что из домашней утвари и личных вещей — соседям, а квартиру, деньги и сто штук акций Ветренского месторождения мне.

На определенных условиях.

Пока я живу в Магадане, я должен был ухаживать за его могилой и поминать во все родительские дни. И ставить за упокой души его свечи и заказывать молебны.

Он хотел, чтобы его помнили.

Не знаю, почему он выбрал меня, но в одном он не ошибся: я его не забыл.

А теперь вместе со мной будете помнить его и вы.

ГЛАВА XV

Денег у покойного, для человека прожившего на Колыме всю жизнь, было не так уж и много — около тридцати тысяч. Но мне их хватило, с благодарностью вспоминая Устиныча, чтобы отправить жену и ребят на все лето к родственникам в Беларусь. Максимовна, наша тетка и Ваньки- на крестная, давно плакалась в письмах, что мы ее забыли. На время похорон я как-то забыл о тучах, висевших над моей головой, но когда самолет наконец взмыл в воздух, испытал облегчение. Страх за родных — эта пудовая тяжесть на душе — сразу исчез. В Домодедово их встретит мой друг и отправит дальше, до Гомеля, а там Максимовна на своей машине.