Освободите нас от зла

Автомобиль ехал по дорожке, ведущей к дому. Возле крыльца он остановился... Я увидел белое платье Глории, мелькнувшее в свете фар. Сердце мое бешено заколотилось. Я бросился к изгороди. К дому я приближался бесшумно, стараясь ступать по траве, росшей вдоль дорожки. До меня донесся звук голоса... Я без труда узнал Глорию... голос ее звучал приглушенно и нежно, как уже давно не звучал для меня. Я подошел как можно ближе... Луна сияла над домами, и небо было светлым, почти серым... Я замер между гаражом и стеной, огораживающей нашу усадьбу. И вот я разглядел мужчину, и первым моим чувством стало банальное восхищение, поскольку это оказался красавец. Высокий, стройный, белокурый... Одет изысканно, виден даже его густой загар, словно он долго пробыл в горах.

— Как бы я хотела провести эту ночь с тобой, любовь моя...

Нежный голос Глории... Неужели это она? Страшная боль раздирала мне грудь, боль жгучая, жестокая... Я увидел Глорию не незнакомую, нет, но забытую... Глорию, чьи глаза мерцали, губы ждали, а тело предлагало себя... Глорию, которая, я это пенял в ту страшную минуту, не принадлежала мне уже давно... Она вновь обрела эти свои жесты, полные нежности и тепла, присущие ей когда-то, этот ласкающий голос, который так возбуждал меня, это жгучее дыхание, некогда опалившее меня медовым ароматом... Ревность переполняла меня. Мне хотелось броситься на них и бить, бить, слепо, безрассудно, раздавить их своим гневом! До сих пор не знаю, какая сила меня тогда удержала. Но, без сомнения, истоки ее — в той деловой повседневной рутине, что приучает сдерживать наши чувства и порывы. Так вот и я, ничем не выдавая себя, присутствовал при их любовном диалоге.

— Я только об этом и мечтаю, ты же прекрасно знаешь, — сказал белокурый парень, обнимая ее уверенным жестом. — Но это было бы неразумно.

— Да, ты прав, — вздохнула с сожалением Глория. — Служанка возвратится поздно, но может нас застать утром... А я ей не доверяю!

— И ты права...

Поцелуй их длился долго, на моих глазах. Они слились друг с другом в лунном свете, словно два актера на сцене в свете прожектора, направленного на них умелой рукой. Меня словно сковало льдом. Я не чувствовал больше ни своего тела, ни своей боли. Ревность моя приняла другие формы. Она меня сковывала. Только теперь я полностью испытал на себе, что такое оцепенение. Мне пришлось сделать громадное усилие, чтобы уяснить себе, что происходит. Чтобы именно понять, что эта женщина в белом — Глория, моя Глория...

— Когда я теперь увижу тебя, любовь моя? — спросил он.

Она задумалась.

— Послушай, — прошептала она, — завтра я попытаюсь узнать, останется ли он еще на один день стрелять этих бедных зверюшек, и после обеда позвоню тебе...

Они рассмеялись счастливым смехом...

— Если он вернется не раньше вечера, я приеду к тебе...

И она жадно впилась ртом в губы своего любовника. Жуткие видения захлестнули мой мозг. Я представил ее обнаженной и изнемогающей от страсти в объятиях этого парня... Да, я увидел это! С быстротой молнии промелькнули у меня перед глазами картины ее бесстыдства в роскоши, окружавшей их, и я почувствовал, как волны смутного, почти животного желания поглощают меня с головой.

Они опять слились в долгом поцелуе. Она прижималась к нему, терлась ногами о его ноги и шептала что-то страстное и непонятное. Наконец они разомкнули объятия, и мужчина сел в машину. Низкие ветви бузины наполовину скрывали меня, но Свет фар мог вырвать из темноты мои лакированные туфли. Однако парень был весь поглощен посылаемыми ей воздушными поцелуями и маневрами своего автомобиля. Наконец он развернул машину в нужном ему направлении, но и теперь не торопился уезжать. Я долго еще слышал их мяуканье, звуки поцелуев в тишине. Я смотрел на белое пятно номерного знака и старался запечатлеть его в памяти. Вскоре машина уехала, и Глория, проводив взглядом красные огоньки, вернулась в дом. А я, совершенно потрясенный увиденным, так и остался стоять во тьме.

То, что я обнаружил неверность моей жены, лишило меня всякой способности реагировать. От прохлады я чихнул. Посмотрел на фасад дома. На втором этаже сквозь ставни пробивался оранжевый свет. Я подождал еще немного, затем, стараясь не шуметь, открыл двери гаража. Не заводя мотора, выкатил машину. К счастью, дорожка шла под уклон, и я смог вывести автомобиль на дорогу. Включил зажигание и сразу — вторую передачу. Автомобиль рванулся и царапнул шинами асфальт...

Почему я так поступил? Я и сам не знаю. У меня не было никакого плана, никакой цели... Но чутье делового человека, и только оно, предупреждало, что мое несчастье и есть мой капитал, транжирить который сейчас не стоит. Естественно, одна мысль у меня в голове все же сидела крепко: отомстить! Ио я знал, что смогу сделать это гораздо более эффективно, более изощренно, если не буду тотчас же раскрывать свои карты.

Я проехал Сен-Клу. Подвыпившая молодежь возвращалась с танцулек. Они казались счастливыми, и их видимая радость вновь напомнила мне о моей боли. Вскоре я выехал к Сене. Проехал вдоль реки до моста Нейи и позвонил в дверь первой же подвернувшейся гостиницы. В эту ночь я спал крепко, должен вам признаться...

Феррари подскакивает. Его напуганное лицо обращено к окошку. В небе дрожат все те же звезды.

— Ну, что там? — тревожно спрашивает он и сам себе отвечает:

Не слышно больше ничего.

Я прислушиваюсь. И правда! Тишина напоминает мне кожу, натянутую на барабан. Мир кажется пустым.

— Который час? — спрашиваю я.

Он мотает головой и продолжает изучать облака.

— Три пробило... А может, немного больше...

— А вдруг мы ошиблись?

— Кабы знать...

Любопытно, как быстро исчезает чувство опасности, когда ты не воспринимаешь его всем своим нутром. Я продолжаю:

— И все же мы не могли ошибиться. Эти удары молотка...

Феррари ложится на спину.

— Может, они кофейку пошли попить... На улице сейчас не очень жарко, Особо не поишачишь, а? — И цинично добавляет: — Не хотел бы я сейчас быть на их месте.

Некоторое время мы лежим молча и неподвижно, стараясь даже сдерживать наше дыхание. Ничего не слышно. Тишина настолько острая, пронзительная, что напоминает мне длинную высокую ноту. Эта тишина пронзает душу насквозь.

— Скажи, они сейчас придут?

— Слишком рано!

— А в котором часу они...

— Часа в четыре, в пять, думаю. Но точно сказать не могу, меня еще ни разу на такое мероприятие не приглашали.

На стене я вижу странную тень от его головы. Она колеблется от дрожащего света ночной лампочки. Мне хочется кричать при мысли, что завтра утром этой тени уже не будет...

— Может, позвать охранника?

— Какого черта?

— Он должен знать, он нам скажет!

— Ты думаешь?.. Все они одним миром мазаны. Все обожают сюрпризы устраивать!

— Даже если он ничего не скажет, мы увидим по его глазам!

— По глазам? Да ты сдурел, парень. Ни черта ты там не увидишь!

Он прав... Я поворачиваюсь на тюфяке, и цепи мои позвякивают.

Я не слышу соседа и начинаю думать, что он спит, но вдруг слышу его злой смех.

— Ну и вопросики у тебя... Это какую же дозу валидола мне надо сейчас проглотить, чтобы успокоиться!

— А мне казалось, ты не боишься смерти!

До этого Феррари никогда не позволял себе раздражаться. Но тут он подскочил, будто его шилом кольнули!

— Не произноси больше этого слова, ты понял?

Мне от него тошно! И, устыдившись этой выходки, вновь укладывается.

— Феррари, мне кажется, я что-то слышу...

Он прислушивается и покачивает головой:

— Шум? — спрашивает он.

— Да, но другой. Словно бы шум мотора...

— Ну и что, грузовик проехал по дороге...

— Нет, это снизу... Тебе не кажется, что это может быть фургон, который привозит... ну, всякие приспособления к этой машине?

Челюсти его смыкаются.

— А ведь и правда, может быть, и так. Ну и что? — лает он. — Ну и что? А? Что из этого?