Круги на воде

Эдвард Рэндом вышел из дверей вокзала и свернул направо. Если бы он не остановился у газетного киоска, то увидел бы Сьюзен Вейн. Но так как он остановился, то заметил ее лишь тогда, когда повернул в очередной раз налево, прочитав на указателе: «Гриннингз — 1 1/2 мили». Указатель был новым, во всяком случае для него — в последний раз, когда он был здесь, его подвозил на своей машине Джим Бертон, и они подъезжали с другой стороны. А еще раньше — до его отъезда — вы либо должны были знать, где находится Гриннингз, либо рисковали вообще туда не попасть. Прикинув, сколько времени прошло с тех пор, когда он сходил с поезда в Эмбанке и шел по этой дороге, Эдвард помрачнел.

В общем, только свернув в сторону Гриннингза, он увидел девушку, шагающую по дороге, в правой — без перчатки — руке она несла чемодан. Он рассмотрел, что обе перчатки были засунуты в карман элегантного пальто. Девушка шла ровно и плавно, радуя глаз так же, как его радует живописный пейзаж. Чисто поверхностное, но, несомненно, приятное впечатление. Но через одну-две минуты к этому впечатлению прибавилось смутное ощущение, что он уже видел когда-то эти прямые светлые волосы. Очень прямые, за исключением самых кончиков, очень светлые и очень густые, подстриженные под пажа. Когда у всех девушек на голове кудряшки от завивки, вы невольно запоминаете ту, у которой их нет.

Прошло пять лет, но он вспомнил Сьюзен Вейн, ту, какой она была тогда — семнадцатилетнюю и, по ее собственному мнению, очень толстую. Ему никогда не нравились худые, но, как он начал припоминать, Сьюзен была действительно пухленькая, с румяными, как яблоки, щеками, с круглыми серыми, как у котенка, глазами и с густой светлой копной волос. Вполне симпатичная девчушка. Эдвард ускорил шаги и поравнялся с ней. Если это не Сьюзен, он просто пройдет мимо, но, если это все-таки она, было бы глупо плестись за ней всю дорогу, а у Эммелины столкнуться нос к носу.

Когда он подошел, девушка обернулась, и на какое-то мгновение он было усомнился, но лишь на мгновение, ибо это была она. Исчезла ее полнота, но глаза были теми же, только сейчас, на похудевшем лице, они казались больше, и ресницы потемнели и стали золотисто-коричневыми. Может быть, ей пришлось над ними потрудиться, но результат получился замечательный. В конце концов, зачем шагать по жизни с белесыми ресницами, если тебе этого не хочется?

— Вы — Сьюзен Вейн? — спросил он нахмурившись, в обычной своей резкой манере.

Глаза Сьюзен расширились. Мягкая дорожная пыль приглушила его шаги, и она их не заметила. Она думала о профессоре Постлетвейте, который отправился в Америку. Как жаль, что из-за отсутствия денег она не смогла поехать с ним. Она расстраивалась не только из-за того, что ей хотелось в Америку, а еще и потому, что он почти наверняка перепутает теперь все записи с лекциями, а без нее некому будет привести все в порядок. А потом в одно мгновение воскресло ее прошлое пятилетней давности: Эдвард Рэндом смотрел на нее, стоя посреди проселочной Полпенниевой дороги.

Никто не знает, почему эта дорога называлась Полпенниевой, но она так называлась. И никто не знает, почему прошлое может вдруг возникнуть перед тобой и больно сдавить сердце, но так бывает, так и было, во всяком случае, на какое-то ужасное мгновение. Лишь на мгновение ей было снова семнадцать, и она была слишком толстой и умирала от любви к Эдварду Рэндому, а он был по уши влюблен в Верону Грей. Это было ужасно, но, слава богу, все уже позади. Пять лет — это немалый срок. Никто и никогда не заставит ее пережить такое снова. Ни она сама, ни Эдвард. Бедный Эдвард! Ее охватила волна тепла и нежности. Она выронила чемодан и протянула ему обе руки:

— Эдвард, как здорово, как замечательно!

Впоследствии он размышлял над тем, что, пожалуй, лишь одна Сьюзен так отреагировала на его приезд. Нет, это не совсем честно. Эммелина, его мачеха, сказала то же и от чистого сердца. Но свою привязанность и радость от того, что он жив, она выразила потоком слез, а это не очень-то воодушевляло.

Сьюзен не плакала, она вся светилась. Если ее глаза и увлажнились, то от этого они стали только ярче. Она ласково и твердо задержала его руки в своих, потом отступила, все еще говоря:

— Эдвард, как здорово!

Это было действительно здорово. Он даже перестал хмуриться, но морщина между бровей до конца не разгладилась. Были и другие морщинки на этом узком загорелом лице, и ни одна из них не говорила о счастливых минутах. На лице отложили свой отпечаток испытания. Боль, сильная боль, но она не сломила его. Настороженность, горькая усмешка. Нежное сердце Сьюзен дрогнуло. В свое время именно Эдвард сказал, что сердце у нее мягкое, как масло, оставленное на солнце. Она убежала тогда и ужасно плакала, и у нее опухли глаза. Она бы отдала все на свете, чтобы уметь плакать так, как Верона — одна-две слезинки, глаза как незабудки в росе, длинные ресницы влажны ровно настолько, чтобы стать еще краше. Как тяжело быть семнадцатилетней дурочкой, толстой, с опухшими глазами и разбитым сердцем.

Сьюзен окинула мысленным взором ту ужасную картину и засмеялась:

— Как здорово, что мы встретились!

Волнение, охватившее их обоих в первый момент, постепенно улеглось. Он подумал, что она слишком часто использует это, в общем-то ничего не говорящее, слово.

— Во всяком случае, я могу понести чемодан.

— Нет, у тебя же еще свой.

— Он совсем легкий.

— Ну и мой тоже. — Она обхватила свои пожитки.

— А если я возропщу?

— Не стоит, это бесполезно. У меня еще коробка, ее доставят на машине, а в чемодане лишь то, что может понадобиться сегодня вечером.

Эдвард шагнул к ней и так быстро и ловко выхватил чемодан, что она не успела воспротивиться. Это ее рассердило: Эдвард всегда любил делать все по-своему и был довольно изобретателен. Что бы ни изменилось, эта его черта, кажется, осталась прежней. Ее лицо прояснилось, и она рассмеялась:

— Ты действительно не изменился!

— Как жаль, но еще не все потеряно! Ты ведь уже не живешь в Гриннингзе?

— Нет. Тетя Люси умерла, когда я училась в колледже. Я работаю с профессором Постлетвейтом, но он уехал в Америку читать лекции.