Корзинка с бриллиантами

Мы сидели с Любаней на лавочке в больничном парке, а Ласька охотилась за местным котом и не мешала.

Нам сказали, что его состояние тяжелое, без изменений, что нечего нам сидеть здесь, все равно мы сегодня ничего нового не услышим. Но мы не могли уйти.

— Скажи он хоть слово, я бы осталась, — призналась Любаня. — Я же думала, он будет меня удерживать, а он не стал.

И она забеспокоилась — а как же теперь клячи? Если Гаврилов в больнице, а она уезжает, а нового конюха не нашли?..

— Поезжай ты, ради бога, в аэропорт! — сказала я. — Вот опоздаешь на самолет, придется опять билет менять. А ты же знаешь, как это трудно. За кляч не волнуйся. Гаврилов сам хотел, чтобы у тебя в Симферополе все сложилось удачно, зачем же опаздывать?

Я уговорила ее, я сама поймала ей такси, но мне с того не легче.

Хоть бы я никогда не знала, что способна так ненавидеть!

В цирке я аккуратно написала два документа. Один — «прошу уволить меня по собственному желанию», другой — «прошу принять служащей по уходу за животными». Все очень грамотно, я же их навидалась за год, этих заявлений.

Директора чуть кондратий не хватил.

От этого стало чуточку легче, потому что это — договор с судьбой. Пусть он орет на меня, как на Любаню, пусть я буду ездить в товарных вагонах, пусть я все свободное время буду чинить сбрую — только бы он остался жив, мне уже никакого инъяза не надо…

Ведь у меня теперь больше никого на свете нет, кроме него.

Я больше не смогу любить Макарова. Потому что и его я ударила кулаком в лицо, хоть он и не знает об этом. Ведь это и его я ненавидела настолько, что могла бы убить, если бы мне подвернулся нож или палка. Но у меня был только этот самый кулак… И теперь мне противно. То, что меня захлестнуло, — страшное, звериное чувство. От него слепнешь на мгновение, бьешь, ничего не соображая. Я же не видела лица, в которое пришелся удар! И теперь, когда я пытаюсь вспомнить, как же это все-таки было, я вижу Макарова!

И к Хризолиту я не могу подойти, хотя он меньше всех виноват. Я кидаю ему сено, засыпаю овеси ставлю ведро с водой, он тянется ко мне, а я… а я отхожу.

Не знала, что я — такая… И лучше бы никогда не знала. Ненавидеть — трудно и противно. Такая я сама себе противна; но сейчас у меня не получается быть другой. От этого я не так уж скоро избавлюсь.

Лишь бы только Гаврилов остался жив!

Это — противное состояние. Но я честно приняла его. То, что я сейчас такая, — честно. Оказывается, за то, что бьешь сволочь по лицу, тоже приходится тяжело платить. Гаврилову легче — он же еще ничего не знает! Ему, можно сказать, совсем легко — он не заложил старого приятеля! А мне вот плохо, если Гаврилов умрет, я тоже умру, потому что все это — из-за меня.

А если он останется жив, я никогда не скажу ему об этом ни слова, клянусь! Он и должен был поступить именно так — не закладывать эту сволочь, с которой жил под одной крышей и работал в одном номере я уже не знаю сколько лет! Он же не знал, он честно не знал, да!.. Это все в нем связано между собой — он поверил мне тогда ночью, он поверил Кремовскому в Любанином номере… Он — такой.

Я смотрю на него то снизу вверх, то сверху вниз. Действительно, у меня вдруг появляется ощущение, будто я забралась куда-то очень высоко. И созерцаю маленькую себя у служебного входа. Внизу было проще. Но я боюсь обратно вниз… Я там сделала не лучшее в жизни приобретение — научилась в ярости бить человека по лицу. А все остальное потеряла или сама оставила. Кроме него… Не хочу, не хочу быть такой, не хочу больше этой мгновенной злости и долгой ровной ненависти, не хочу никого и никогда бить кулаком по лицу! Хватит одного раза…

Наверно, мне просто надо выплакаться, как выплакалась той ночью Любаня. Она все никак не могла в душе проститься с Гавриловым, и вот молча ревела и молча прощалась. А потом, на скамеечке, она уже была вся в Симферополе.

Не знаю, проходит ли ненависть от таких слез..

Не знаю, не знаю…