Побег аристократа. Постоялец

— Однако у твоей матери был ключ.

— Похоже, этого оказалось недостаточно…

Не теряя времени, господин Монд принялся наводить порядок. В три часа он посетил директора банка. И только в пять вышел из такси перед маленьким особняком на улице Баллю. Консьержка сочла уместным издать восклицание. А он просто вернулся домой, и не как путешественник после долгой поездки, ведь при нем даже багажа не было. Позвонил и вошел, как делал каждый день на протяжении многих, многих лет.

— Мадам наверху?

— Она только что уехала, взяла машину. Я слышала, как она велела Жозефу отправляться к ее поверенному.

Ничто не изменилось. На лестнице он встретил горничную — ту, что принадлежала исключительно его жене. Она вздрогнула и чуть не выронила поднос, который держала в руках.

— Знаете что, Розали…

— Да, мсье?

— Я не хочу, чтобы вы звонили мадам.

— Но, мсье…

— Я сказал, чтобы вы не звонили. Это все!

— Поездка мсье была удачной?

— Великолепной.

— Мадам будет очень…

Не видя смысла слушать дальше, он пошел к себе в комнату, где с видимом удовольствием облачился в собственную одежду. Потом спустился в кабинет, свой старый кабинет с многоцветными стеклами, служивший и его отцу, и деду.

По видимости ничто не изменилось, но он хмурил брови. Искал, что его здесь задело. Ага, пепельница! На письменном столе ее больше не было, как и двух трубок, которые он курил только здесь, у себя, в этой комнате. На их месте он увидел очки своей жены. А еще на бюваре лежала папка с деловыми бумагами, которые были ему неизвестны.

Он позвонил, вызвал Розали и передал ей эти предметы:

— Отнесите это к мадам.

— Хорошо, мсье.

— Вы не знаете, где мои трубки?

— Думаю, их переложили в шкаф, тот, внизу.

— Благодарю.

Он вновь примерял эту комнату на себя, как примеряют новый костюм, или, вернее, как примериваются к самому себе, надев костюм, которого давно не носили. Но в зеркало он не взглянул ни разу. Наоборот, прислонился лбом к оконному стеклу в том же месте, где всегда, снова увидел тот же клочок тротуара, те же окна напротив. В одном из этих окон, на четвертом этаже, маленькая старушка, годами не выходившая из дому, пристально смотрела на него сквозь занавески.

Он только что закурил трубку, в воздухе поплыл дым, придавая комнате малую толику тепла и уюта, когда к дому подъехал его собственный автомобиль: звук мотора он бы ни с чем не спутал. Машина остановилась у подъезда. Скрипнула открываемая Жозефом дверца.

В этот самый момент зазвонил телефон. Господин Монд снял трубку:

— Алло! Да, это я. Как вы сказали? Обошлось почти благополучно? Бедная женщина! Я не думал…

Шаги на лестнице. Дверь распахнулась. Он увидел свою жену, стоящую в дверном проеме. А голос Букара все еще звучал у него в ушах.

— Ну да, она привыкнет… Нет. Не приду. Как? Зачем? Теперь, когда у нее есть все, что ей нужно…

Мадам Монд не шелохнулась. Спокойно смотрела на него, разглядывала маленькими черными глазами, которые стали менее жесткими: она, может статься, впервые в жизни испытывала некоторое замешательство.

— Пусть будет так. Завтра? До завтра, Поль. Спасибо. Ну да. Спасибо.

Он невозмутимо повесил трубку. Жена приблизилась. У нее так пересохло в горле, что голос стал придушенным:

— Вы вернулись… — выговорила она.

— Как видите.

— Если бы вы знали, сколько я выстрадала…

Она спросила себя, надлежит ли ей броситься ему на шею. Шмыгнула носом. А он просто легонько коснулся губами ее лба и на секунду ласково сжал ей обе руки.

Сомнения не было, она уже все заметила: и пепельницу, и обе трубки, и исчезновение очков и папки. А потому сочла своим долгом отметить:

— Вы все такой же.

Он отозвался с тем спокойствием, которое принес с собой и за которым угадывалась головокружительная пустота:

— Напротив.

И только. Ни слова больше. Он был защищен. Податливый, текучий, как сама жизнь, он растворился в ее потоке. Помолчав, господин Монд прибавил без иронии:

— Я узнал, что у вас возникли сложности с этим сейфом. Прошу меня простить. Я ни разу не удосужился вдуматься в ту формулировку, под которой столько раз подписывался: «Удостоверяю, что моя супруга…»

— Замолчите! — взмолилась она.

— Почему? Вы же видите, я жив. Наверное, надо зайти в полицейский комиссариат, объявить об этом, коль скоро вы, несомненно, сообщили о моем исчезновении…

Итак, он заговорил об этом первым, без малейших угрызений, без смущения. Правда, больше ничего не прибавил, не дал никаких объяснений.

Чуть ли не каждую неделю Жюли слала ему письма на фирменных бланках гостиницы папаши Жерли или «Монико». Рассказывала ему о господине Рене, о Шарлотте, обо всех, кого он знал. Он ей отвечал.

Букар, тот встречался с господином Мондом почти каждый вечер в «Сентра», все толковал о Терезе, которой так хочется повидаться с ним.

— Надо бы тебе сходить туда хоть разок.

— Зачем?

— Только подумай, она ведь вбила себе в голову, что это из-за нее ты…

— И что с того?

— Она теперь так разочарована…

— А…

Букар не настаивал. Может быть, потому, что его, как и прочих, завораживал этот человек, который распростился со всеми химерами. Потерявший свою тень.

Слишком она неотразима, эта холодная безмятежность, с какой он глядит вам в глаза.

Сен-Месмен, 1 апреля 1944 года

ПОСТОЯЛЕЦ

1

— Закрой окно! — простонал Эли, до подбородка натягивая на себя одеяло. — С ума ты сошла, что ли?

— Все здесь провоняло больным! — отозвалась Сильви. Белизна ее нагого тела выделялась на сизом фоне окна, перед которым она стояла. — Это ж надо столько поту напустить, как ты за эту ночь!

Он шмыгнул носом, съежился под одеялом, стараясь, чтобы его тощее тело стало как можно меньше, а женщина скользнула в тепло ярко освещенной ванной комнаты, повернула кран, и горячая струя, бурля, хлынула на дно ванны. Говорить что-то еще стало бесполезно — шум льющейся воды на несколько минут заглушил все прочие звуки. Широко раскрытыми глазами Эли смотрел то на окно, то на дверь ванной. От окна несло холодом, за ним сквозила коварная белизна. Люди, вставшие рано утром, наверняка видели, как падал снег. Но сейчас, в одиннадцать, пушистые хлопья уже не срывались с желтоватого небосвода, нависающего над самыми крышами Брюсселя. Фонари, вереницей тянущиеся вдоль проспекта Жардэн-Ботаник, еще не были потушены, как и лампы в витринах магазинов.

Со своего места Эли прекрасно видел черный, влажно блестящий проспект и трамваи, идущие друг за другом наподобие каравана верблюдов. Ботанический сад в белых пятнах упорно не тающего снега тоже был виден отсюда, а еще пруд, наполовину замерзший, с тремя лебедями, недвижными на темной поверхности оставшейся им воды.

— Ты что, вставать не собираешься?

— Я болен!

Болен или нет, а все-таки в «С пылу, с жару!» они проторчали до трех ночи. Правда, Эли уже давно настаивал, что пора уходить: у него от непрерывного сморкания распух нос. Насморк был скверный, дело, чего доброго, пахло гриппом или бронхитом. Он весь взмок, влажная кожа раздражала. В такие моменты смертный чувствует себя беззащитным во враждебной вселенной.

— Закрой окно, Сильви.

Она аккуратно завернула краны, потом прошлась по комнате. Зеркало в ванной запотело от пара.

— А, небось, Ван дер Хмыр все еще дрыхнет! Это ж просто умора, что он тоже остановился в «Паласе», да еще под самым боком у нас! Ты не находишь?

Нет, в настоящий момент Эли Нажеар был не расположен находить уморительным что бы то ни было. Он проворчал:

— Я знаю, это из-за него ты меня вынудила проваландаться на ногах до трех ночи!

— Недоумок!