Цепь

Все мы сидели, опустив глаза. Нам было не по себе. И только Браун с удовольствием наблюдал за происходящим. У него даже ноздри стали раздуваться, как у зверя. Отвратительные, заросшие рыжими волосами ноздри большого, мясистого носа. Может быть, у него в голове уже зарождался замысел будущей статьи о скандале в доме известного русского профессора химии. “Госпожа Вера, — Браун, очевидно, решил еще больше подлить масла в огонь, — а что плохого в том, что я нахожусь в это время в России? Вы с таким… ммм… неудовольствием сказали “наблюдаете жизнь”, что мне, право…” “Вы наблюдаете жизнь? Вы? — воскликнула Верочка — Ну, разумеется, вы наблюдаете жизнь, а почему бы вам ее и не наблюдать? Это хорошая профессия — наблюдатель жизни… Когда мы с Глебом были в Петрограде, познакомились там с одним иностранным журналистом, Он тоже наблюдал жизнь. Он был американцем…” Она опустила голову и исподлобья взглянула на меня. Ее взгляд излучал ненависть. Я ничего не мог понять, ничего… И потом-какой Глеб? Я слышал о нем впервые… “Да, — повторила Вера, — он был американцем. Его имя Джон Рид. Вы знаете его, господин Браун.’” “О-о! — зачмокал губами немец. — Большой репортер! Блестящее перо!..” “Такой же негодяй, как и все красные’” — злобно выкрикнула Вера. Профессор вскочил со стула, бледный. Как он испугался! Он наверное, вообразил, что я сейчас же, немедленно выхвачу маузер и всех арестую. “Вера! — кричал он, — Прошу тебя. Ну что ты говоришь?.. Опомнись!. Господа! Товарищи!. Не обращайте на нее внимания Она очень утомлена…” Я пытался успокоить его, но во мне что-то оборвалось. Я решил уйти и начал прощаться. Здесь мне больше нечего было делать А Вера кричала мне вдогонку; “Уходите! И вы. Жук убирайтесь вон! Вы оба не стоите — слышите! — не стоите и мизинца моего Глеба!..”

В дверях меня догнал Генрих Петрович, в накинутом на плечи пальто, без шляпы. “Не сердитесь на нее, — бормотал он, — понимаете, я не хотел вам говорить раньше… Давайте постоим немного в подъезде Я боюсь простудиться”. “Генрих Петрович, — сказав я, — что случилось сегодня с Верой, почему она такая?” “Ад, да, разумеется… Я должен был сказать вам раньше… Дело в том, что несколько лет назад Верочка была помолвлена с Глебом Сауловым, старшим сыном моего друга, профессора Саулова Сергея Викторовича. Он живет в Петрограде…” (“Почему же вы говорите об этом только сегодня’ Вы знаете, что я люблю Верочку”. “Вера просила не говорить. Она любит нравиться, любит, когда у нее много поклонников, понимаете?” “Понимаю, — горько усмехнулся я — Значит, мне была отведена роль пажа?” “Простите, но она… действительно любит Глеба. Он славный человек, умница, талантлив. Может быть, вам это и неприятно слышать”. “Где он сейчас?” — перебил я. “Во время войны попал в немецкий плен. Ом и сейчас в Германии”. “Он что же, забыл вернуться на родину?” — Я чувствовал что не могу сдержать раздражения и обиды. “Он серьезно болен, у него туберкулез. А сегодня утром к нам пришел его бывший сослуживец Лавр Зигмунтович Маринкевич и сказал, что Глеб очень плох и просит Верочку во что бы то ни стало приехать к нему в Берлин” “Откуда этот Маринкевич узнал о Глебе Саулове?” “Не знаю. Верочка ходила сегодня в Комиссариат иностранных дел… или ВЧК, право, не знаю точно, куда именно. Просила разрешить ей выезд в Германию, но ей отказали. Если ее не выпустят.” Он внезапно вцепился в мой рукав и горячо зашептал: “Послушайте, послушайте, вы же влиятельный человек, и я прошу вас…” “Что? Вы хотите, чтобы я сам ходатайствовал?!” “Да! — выдохнул он. — Если вы любите Верочку, вы должны это сделать.”

Я ушел, не ответив ему. Что ж мне делать?..”

“…Я попросился на прием к Дзержинскому и все ему рассказал.

— Вы полагаете, что мы можем отпустить ее? — спросил он.

— Думаю, что можем, Феликс Эдмундович… Остальская не враг. Сейчас она на грани… необдуманного поступка.

Дзержинский быстрыми шагами ходил по кабинету.

— Что вы успели узнать о Глебе Саулове?

— Не многое, Феликс Эдмундович. Глеб Сергеевич Саулов, поручик царской армии, награжден георгиевским крестом за личную храбрость. Отец его…

— Об отце я знаю, — перебил Дзержинский. — Вот прочитайте, это получено от него.

Он протянул мне листок бумаги, исписанный бисерным почерком: “Уважаемый Феликс Эдмундович! Я знаю наверное, что мой сын Глеб, попав в немецкий плен, заболел туберкулезом и временно — по моему настоянию — остался в Германии, так как нуждается в серьезном медицинском лечении и хорошем питании. Мой сын — Глеб Сергеевич Саулов — честный русский офицер, не запятнал своих рук кровью невинных людей. Я уверен, что до конца жизни он останется патриотом своей родины. Именно таким мы и воспитывали Глеба: его дед и я. По выздоровлении мой сын сразу и непременно вернется в Россию для службы своему отечеству и своему народу. Я консультировался с несколькими видными специалистами, и они считают, что приезд в Германию к моему сыну его невесты Веры Васильевны Остальской может благотворно сказаться на здоровье Глеба, Поэтому я нижайше прошу Вас и соответствующие учреждения проявить в этом вопросе душевную доброту. Что же касается меня, я жил, живу и буду жить в Советской России и постараюсь принести ей пользу, поелико возможно и покуда хватит сил моих С уважением, С.Саулов профессор”.

— Что скажете? — спросил Дзержинский.

— Я присоединяюсь к просьбе профессора Саулова. Сам Сергей Викторович с первых дней революции стал сочувствовать нам, вы это знаете, Феликс Эдмундович. У него есть еще сын, Сергей. Почти мальчик. Несчастный ребенок, он в детстве попал под пролетку и остался калекой на всю жизнь.

— Что вам удалось выяснить о сослуживце Глеба Саулова — Маринкевиче, передавшем Остальской просьбу жениха?

— Бывший офицер. Настроен явно антисоветски. Но не был замешан ни в одном из выступлений против Советской власти. Уверяет, что просьбу Глеба насчет Остальской передал ему совсем недавно бывший ротмистр Гарин, сослуживец Саулова и Маринкевича.

— А Гарин? Это что за фигура? — спросил Дзержинский.

— Участник контрреволюционной организации офицеров. К сожалению, проверить правильность показаний Маринкевича не удалось: Гарин недавно в перестрелке с чекистами был убит.

— Может быть, Маринкевичу это тоже известно и поэтому он сослался как раз на Гарина? Может быть, и сам Маринкевич не такой уж “мирный”, тем более настроен антисоветски…

— Я понял, Феликс Эдмундович. Мы еще раз его проверим.

— Хорошо, — кивнул Дзержинский. — Как обстоит дело с ликвидацией банды “поручика Викентия”?

— В среду начинаем, Мы знаем все места, где базируется банда и где бандиты скрываются после налета.

— Итак, в среду, — повторил Дзержинский. — Хорошо, Орел!..”

“…Прощай, любовь моя несостоявшаяся!.. Я последний раз видел Веру. И сказал ей, что вопрос с ее выездом, в Германию решен положительно. Пожелал ей счастья. “Вы, верно, думаете, что я декабристка’ — спросила она тихо. — Простите меня, но я люблю его”. Я ответил, что не считаю ее декабристкой, хотя бы уже потому, что те русские женщины ехали в каторжную Сибирь, но могу понять ее чувства. Она подошла ко мне, обняла и поцеловала в щеку. “Храни вас бог. Вы добрый человек. А за мою глупость… тогда… вы понимаете… простите великодушно… Мужу станет легче, мы вернемся, и вы станете друзьями. Он славный человек, он похож на своего отца…” Вот и все. Послезавтра Вера отбывает. А я завтра выезжаю а от­ряд. Ликвидируем банду, и я вернусь к своей физике. Я буду работать с академиком Лазаревым!..”

“…Был бой. Короткий и беспощадный. Прямо как на поединке: мы встретились лицом к лицу с ним, с “поручиком Викентием”. Красивый человек. С холодным, надменным лицом. Я стрелял в упор и промахнулся. Нервы. Он выстрелил и зацепил мое плечо. А у меня уже не было патронов. Тогда я швырнул гранату. От взрыва и его и моя лошади понесли в разные стороны, но я успел увидеть, как “поручик Викентий” повис на шее лошади. Все. Банды больше не существует. Спи спокойно, Иван Григорьевич Бородин…”